Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

много. Обиды ты прощать не научен, оттого и маешься. Я же вижу. Зло копишь, а избавиться от него не умеешь. Разъедает оно тебя. Потому мира в душе нет, потому в сердце пусто. Тёмный ты. Как мглой ночной окутанный. Я вижу. Помнишь, как озлился на меня первый раз? Когда приехала только. Не помнишь? Весь ты чёрный был. От страха. От гнева. От беспомощности. По всей крепости волнами твоя сила расходилась. Тебя душила, меня душила. Жалко тебя стало… так жалко… Беды б ты наделал, кабы не я… Ана мне сердце сорвёшь, и легче вроде. Злоба из души уходит…

Голос Светлы становился всё слабее, всё тише, а потом вовсе перешёл в невнятное бормотание.

Донатос же слушал её лепет, и будто стужа прихватывала за сердце. Не было ни во взгляде, ни в речах скаженной безумия. Лишь робкая нежность и умиротворение. Светла словно решила наконец сказать всё то, о чём до сей поры молчала. Словно понимала: другой возможности поговорить у них уже не случится.

Девушка затихла, вытянулась на лавке, прикрыв глаза, задышала прерывисто, неровно. Донатос достал из миски с уксусом тряпицу, отжал, взялся обтирать полыхающее тело. Ав душе горькой волной поднималось понимание: в каждом слове скаженной – правда. Оттого и послушники полюбили беззлобную дуру, что видели: наставник, вымещаясь на ней, делается мягче с ними. Нет, злоязычия его это не умерило, но лютости и жестокости поубавило. Примечали диковинную перемену и прочие. Да и он сам… Вроде злила его дура-девка до пелены перед глазами, гнев на неё душил! Но сходил этот гнев очистительной волной, унося из сердца злобу.

Пока Донатос размышлял, по телу скаженной прошла крупная дрожь. Светла широко распахнула глаза, вздохнула судорожно и хрипло, вцепилась в руку обережника белыми холодеющими пальцами, а потом обмякла. И грудь её больше не вздымалась.

Колдун некоторое время смотрел остановившимся взглядом на вытянувшееся тело. Затем бросил тряпицу в миску с водой. Привычным движением пощупал живчик на шее девушки. Потом, словно надеясь на чудо, запястье. Поднёс ладонь к приоткрытым губам. Ничего.

Лучинка по-прежнему потрескивала в светце. За окном подвывал ветер да неслись по небу чёрные тучи. А Светла умерла.

* * *

Что-то произошло со временем. Оно словно перестало быть. Остались лишь тишина, темнота и боль. Сиплое дыхание раздирало грудь. Казалось, каждый вдох и выдох длятся целую вечность. Приходили и уходили оборотни. Слышался во мраке шелест мягких шагов. А больше ничего.

Сколько дней миновало с тех пор, как его бросили сюда, в это царство холода и тьмы? Наверное, много.

Руки узнику давно не связывали. Зачем? Изгрызенный, обескровленный, он уже не мог сопротивляться. Только лежать, скорчившись на полу, и сипло дышать. А ещё ждать. Ждать, когда всё закончится. Ведь рано или поздно должно закончиться.

Она вернулась. Вошла, неся с собой запахи леса. Острые, пряные, свежие. Опустилась рядом на каменный пол. Привычно дёрнула за уже порядком отросшие волосы.

– Не сдох? – И сама себе довольно ответила: – Живой… А хочешь, выведу на свободу? Хочешь, скотинка? Что? Уже не вырываешься?

Он молчал.

– В лесу нынче весна. Ты ещё помнишь, что такое весна? – спросила она и ущипнула его за плечо, рассылая по телу леденящий холод.

Он помнил. Запахи земли, мокрых деревьев. Тёплый ветер. И небо… Голубое-голубое небо с облаками белее снеговых шапок. Он неправильно жил. Не ценил всё это. Даже не замечал.

Весна… Тут темно, а там солнце, и в кронах играет ветер. Хотя нет. Врёт, поди. Издевается. Рано ещё для весны. Да и пахнет от волчицы снегом и стужей.

Он не так уж и давно здесь, ежели подумать. Подумать… подумать… мысли еле ворочались. О чём подумать?

– Тепло, и вот-вот проклюнутся листья, – произнёс женский голос.

«Тепло…»

Лёгкая рука легла на затылок. Надавила.

Хранители, как же больно!

– Хочешь, выведу? Хотя бы подышишь перед смертью не этим своим смрадом.

«Отстань».

– Отойди от него.

Равнодушный приказ принудил волчицу оставить пленника в покое.

– Жив? – насмешливо спросил тот же голос. – Это хорошо. Ну как? Может, всё-таки хочешь поговорить, охотник?

«Нет».

– Подумай… Хорошо подумай. Иначе будешь и дальше валяться тут между жизнью и смертью.

«Потерплю».

Оборотень опустился на корточки рядом с полонянином и приподнял тому заплывшее веко.

– Посмотри на меня.

Узник с трудом разлепил другой глаз.

«Ну смотрю».

Темнота и мерцание звериных зрачков. Эка невидаль.

Серый внимательно всматривался в глаза человека, словно надеясь увидеть в них страх или колебания. Но видеть мог разве что равнодушие.

Волколак кивнул на стоящую рядом женщину. Та замерла, напрягшись, как перед прыжком. Злится.

– Гляди. Она не хочет, чтоб ты помер.

«Знаю».

– Злая баба как пиявка: пока крови не насосётся, не отстанет. – Оборотень ухмыльнулся. – Что, не хочешь говорить? Ну не хочешь, как хочешь. Еда – она и есть еда. – Он поднялся и, щёлкнув пальцами, велел волчице: – Зови их.

Фебр бессильно уткнулся лбом в пол.

* * *

Донатос сложил руки скаженной на груди. Взял узкую полоску холстины, перекинул ткань через тонкие запястья и уже взялся затягивать узел. Но в этот миг Светла судорожно вздохнула и распахнула глаза.

Колдун отпрянул и встряхнул рукой, на пальцах которой мгновенно вспыхнули голубые искры дара. Не могла девка переродиться за столь короткий срок, но…

– Свет ты мой ясный… – прошептала она.

Разноцветные глаза заглянули в душу, и не было в них даже отголоска тёмной страшной жизни. Лишь привычные уже тоска и любовь.

Скаженная зашлась трудным кашлем, скорчилась, вцепилась обережнику в руку, забормотала:

– Ты уходи… Уходи… Не надо глядеть…

– Да что с тобой такое?! – прорычал колдун, стиснув тонкие плечи скаженной.

А она едва слышно прошептала:

– Умираю я. Зачем глядеть?

Донатос укрыл колотившуюся в ознобе девушку одеялом и дал ей попить. А потом она сызнова напряглась в его руках. По её телу сызнова прошла волна агонии, встряхнула, выгнула, заставила трепыхаться, будто раненую птицу.

Светла опять ослабла. Прерывистое дыхание оборвалось.

Колдун прижался ухом к её груди. Сердце не билось, даже не трепетало. Поднёс к губам нож. Железо не запотело от дыхания, осталось таким же гладким и блестящим.

Донатос перевёл взгляд на прогорающие в очаге угли. Вот и всё. Он опустил Светлу на лавку. Разобрал слипшиеся от пота волосы, вынул из них обрывки верёвок и тряпиц, расчесал костяным гребнем. Пепельные пряди оказались мягкие, как пух, а без привычных украшений легли красивыми крупными волнами.

Теперь Светла не выглядела ни безумной, ни скаженной. Красивая молодая девка. Только мёртвая.

Донатос снял