Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Мой ответ был дан. Казалось, на этом все и закончится: меня вежливо проводят, оставив один на один с невозможной задачей. Но Мария Фёдоровна не спешила. Отойдя к своему столу, она смерила меня взглядом, который из почти теплого вновь стал острым.

— Государь, — произнесла она, обращаясь к сыну, но каждое слово летело в меня. — Я разузнала кое-что. Мастер Григорий, хоть и обладает гениальным талантом, по своему положению — всего лишь мещанин. Бывший подмастерье. Его талант связан по рукам нашими же уставами, — продолжала императрица, не замечая бури в моей голове. — Это несправедливо. И, — она сделала акцент, — это невыгодно для казны.

Мещанин… Мещанин? В смысле? Звягинцев, ты гений механики и полный кретин в юриспруденции этого века. Строил планы, рисовал чертежи своей «империи», не удосужившись прочитать простейший свод законов! Думал, достаточно купить здание, как в двадцать первом веке, где любой мог зарегистрировать ООО за полчаса? Наивный дурак. Уже видел в мечтах вывеску со своим именем, а по факту — не имел права даже нанять подмастерье без разрешения какого-нибудь вшивого цехового старосты.

Холодный пот прошиб мгновенно. Оболенский. Он-то, в отличие от меня, все это прекрасно знал. С улыбкой наблюдал, как я вкладываю все деньги в этот «сарай на Невском». Ждал. Ждал, когда я, как слепой щенок, уткнусь в стену уставов и регламентов, чтобы явиться спасителем. Моим «благодетелем». Решил бы все проблемы «одним звонком», накинув на меня новую, уже неразрывную цепь долговых и моральных обязательств. Хитер, чертяка. Расставлял капканы на годы вперед.

Погруженный в свои мысли, Александр нахмурился. Теперь он смотрел на меня, но видел уже бюрократическую помеху на пути к своей гильоширной машине. Подняв руку, он щелкнул пальцами, и из-за портьеры бесшумно выскользнул секретарь.

— Подготовить указ, — диктовал Александр, и его слова падали в тишину, как удары молота, кующего мою новую судьбу. — «Именным Высочайшим повелением, ввиду особых заслуг перед отечественной промышленностью, мещанину Григорию…»

Александр запнулся, и впервые за весь разговор в его взгляде появился простой человеческий вопрос.

— Григорию… как по батюшке, мастер?

Отчество. Простое слово, которого у меня не было. Пантелей… Всплыло из глубин Гришкиной памяти. Имя, которое дядька иногда поминал в пьяном угаре.

— Сирота я, Ваше Императорское Величество, — выдохнул я. — Смутно помню только, что отца Пантелеем звали.

— Итак, мещанину Григорию Пантелеевичу даруется право на ведение мануфактурной и торговой деятельности по первому купеческому разряду. Без уплаты гильдейских взносов сроком на десять лет.

Да уж… Десять лет налоговых каникул под личным патронажем царя. Не указ — инверсия. Переворот всей социальной пирамиды, совершенный ради одного человека.

— А также, — добавил император, — выдать ему личный патент на звание «Мастера точной механики и ювелирных искусств». Оный патент дает все права и привилегии, минуя цеховые уставы и регламенты. Отныне он подчиняется непосредственно Кабинету Его Величества.

Пока секретарь скрипел пером, я осознавал, что больше не мещанин, не ремесленник. Я стал явлением. Отдельным, уникальным статусом, выведенным за рамки всех правил.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой, не выказывая эмоций.

— А расходы, понесенные князем Оболенским на содействие таланту, — добавила она, ее голос сочился медом, — несомненно, будут учтены при рассмотрении его прошения о следующем чине.

Какая женщина. Откупилась от Оболенского его же собственной валютой — тщеславием. И этим тонким жестом окончательно разорвала нить, связывавшую меня с князем.

Секретарь подал бумагу на подпись. Александр взял перо, обмакнул его в мою чернильницу и поставил размашистый, летящий росчерк.

Все.

Мне даровали свободу, которую, как оказалось, никто и не отнимал.

Мне даровали право быть собой и строить свою империю, не оглядываясь на цеховых старост и княжеские капризы.

Когда за спиной закрылась тяжелая дверь, отсекая мир абсолютной власти, я застыл. Ноги стали чужими, ватными, а шум приемной отдалился, превратившись в гул прибоя. В руках — два мешка с золотом. Не верилось. Все? Вот так просто? Один указ — и ты уже не безродный мещанин, а… кто? Григорий Пантелеевич. Мастер точной механики. Захотелось рассмеяться. Идиотская, нелепая, прекрасная жизнь.

Во взгляде пожилого камердинера в ливрее с золотым шитьем, который вручил мне кошели, больше не было безразличия. Он смотрел на явление, которое еще предстоит классифицировать, и поклонился уже по-настоящему.

— Экипаж для вас подан, господин мастер.

«Господин мастер». Не «мастер Григорий». Статус определяется не тем, что написано в указе, а тем, как к тебе обращается лакей в Гатчинском дворце.

На крыльце меня ждал Гаврила. Его каменное лицо было все так же непроницаемо. Взгляд его скользнул с меня на подъехавший наемный экипаж, и в каменном лице впервые проступил вопрос.

— Едем домой, — сказал я. Простое слово «домой» прозвучало странно и непривычно.

Едва карета тронулась, спина выпрямилась сама собой. Раньше я сидел, вжав голову в плечи, — привычка, оставшаяся от Поликарпова и не исчезнувшая даже рядом с Оболенским. Сейчас плечи расправились. Впервые за все это время я чувствовал, что занимаю свое место. Не украденное, не подаренное — свое.

Всю дорогу до Петербурга я молчал, перебирая холодные, тяжелые монеты. Каждая из них была отчеканена из бессонных ночей и чистого, дистиллированного упрямства.

У строительных лесов на Невском экипаж остановился. Выйдя на мостовую, я полной грудью вдохнул сырой, пахнущий пылью воздух столицы. Мой воздух.

Едва я вошел, стук молотков и визг пил стихли. Рабочие замерли, глядя то на меня, то на два тяжелых кошеля в моих руках.

Не говоря ни слова, я прошел мимо них, вверх по скрипучей лестнице. В заваленной счетами конторе Варвара Павловна подняла на меня уставшие серые глаза.

— Мастер…

— Отдыхайте, Варвара Павловна, — сказал я, удивляясь спокойной силе в собственном голосе.

Подойдя к столу, я с глухим стуком опустил перед ней оба кошеля.

— На сегодня работа окончена. Для всех.

Она переводила взгляд с золота на меня, не понимая.

— Но… счета, подрядчики…

— Подрядчики подождут до завтра, — отрезал я. — А сегодня мы празднуем. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил.

— Сбегай в лучший трактир. Закуски, пирогов, вина. И не мелочись. — Я взял с горы золота одну монету и бросил ему. — Господа, — повернулся я к гвардейцам, застывшим в дверях, — проследите, чтобы его не обсчитали.

Шок. Но это жест свободного человека, который может позволить себе такое.

Когда Прошка вернулся с целой процессией трактирных слуг, мы