Революция - Виктор Сергеевич Мишин

– Вот это и хреново. Повернули оружие против своих, вместо того чтобы вместе бить врага. Эх, как же всё это грустно-то…

– Деникина отстранили от командования именно за это, – вдруг заметил Старый. – Он выступил за примирение с красными.

– Ай молодец, и где он теперь, повесили?

– Нет, перешёл к красным ещё в самом начале.

– Чего? – охренел я.

– А что думаешь, у них офицеров не хватает? Да их много таких. Деникин хоть не воюет против нас, говорят, сам не знаю, в главном штабе служит, советником.

– Я ж говорю, молодец. Эх, жаль, Марков не послушал меня…

– Сергей Леонидович очень упрямый человек, у него, как мне кажется, есть какая-то надежда, и он старается что-то изменить.

– Так, а кто у вас главный сейчас?

– Ну, номинально вроде как Корнилов. На фронтах свои командующие, часто друг другу не доверяющие, – вполне честно признал Старый. – Казаков прибрал Краснов, есть ещё Шкуро…

– Эта тварь опять мужиков с толку сбивает, – пробубнил я.

– Жесткий командир, но казачки его слушают.

– Потому как себя считают избранной кастой, а он для них свой, вот и слушают. Гнида он, ваш Шкуро.

– Тише, не надо так, – кажется, даже испугался Копейкин, что нас услышат.

– Да пусть говорит, Вань, твой бывший командир, вон как поет, заслушаешься, – раздалось совсем рядом, – а главное, складно-то как.

Из леса, из-за спины Старого, появились один за другим пять рыл. Ух ты, какие красавцы! Один другого краше. Рожи небритые, усищи длинные, чубы, как в кино прям. Вот значит, почему Ваня просил потише, с казачками он теперь.

– Да всё уже сказал, – намеренно равнодушно заявил я, чуть поворачивая корпус так, чтобы можно было скрыть правую руку. Вижу еле заметный жест Старого, просит ничего не делать.

– Семён, я говорил, что сам поговорю и решу всё. Чего вы сунулись?

– Потому, что ты ничего не решаешь, а лишь лясы точишь с этим краснопузым. Их резать надо, а не говорить.

– Это за что ж такое меня надо резать? Вроде не немец, да и не враг я вам.

– Да вы, краснопузые, хуже любого немца! – бросил недовольно ещё один боец, похожий как брат-близнец на первого казачка.

– Это чем же? Живу себе в деревне, никого не трогаю, что я такого сделал вам?

– Да все вы одинаковые! Настоящие люди воюют за нас, а вы или против, или отсиживаетесь, прячетесь, суки трусливые.

– А вот сейчас обидно было, – всерьёз обиделся я. – Иван, как ты оказался в одной компании с такими злыми ребятками? Уж ты-то знаешь, трус я или нет, сколько мы с тобой повидали на фронте!

– Кончай базлать, краснопёрый, молись, здесь останешься!

Значит, уже всё решено, и Иван ничем тут не поможет. Ладно, раз нет другого выхода…

– Однажды, когда я из плена сбежал и вернулся к своим, попал как раз к вашим братьям, так вот, там были настоящие казачки, которые руку жали и едой делились, признавая за мной право сидеть рядом и называться воином. Но вы не такие, вы – позор для казака. – Вижу, как они вынимают шашки, внутри всё начинает улыбаться, зарубить хотят, ха, да я о таком и мечтать не мог! – Это мой лес, а вы на моей земле, – мгновенно выхватываю пистолет и делаю шаг в сторону, чтобы Старый мне не перекрывал линию огня, – и здесь останетесь именно вы!

В тот момент, когда я уже поднял пистолет, заметил краем глаза движение за спиной Старого. Один из его же дружков уже замахивался на Копейкина. Мне было крайне неудобно, Иван закрывал врага от меня, и пришлось делать прыжок. Едва коснувшись земли, попутно ударившись о сосновые корни плечом, делаю быстрый выстрел. Казачок, угрожающий моему другу, падает с простреленной грудью, выронив шашку. А дальше пошло уже совсем другое действие. Оставшиеся солдаты начали доставать свои пистолеты, но помог мне в этот момент осознавший все разом бывший товарищ. Старый выхватил огромный «маузер», и в два ствола мы просто покрошили казачков, не успевших даже поднять оружие. Наступила звенящая тишина, лишь птицы громко кричали где-то невдалеке, испуганные шумом наших выстрелов.

– Почему, Коля? Вроде нормальные ребята были, почему они не поверили мне и сделали всё это? – Старый обходил тела своих товарищей и причитал.

– Потому, Ваня, что граждане из этого сословия не признают никого, кроме таких же, как они. Это – нацизм, Старый. И выжигать его нужно калёным железом. Именно нацизмом заразят всю Европу через двадцать лет, и она вновь попрет на нас…

– И что теперь?

– Ничего, возвращайся к своим, об этих я позабочусь, не боись, похороним, как положено, мы не звери.

– Они подняли руку на своего боевого товарища и его друга, они не достойны почестей. Собаки! – сплюнул, трезвея после отката, Старый. – Мы ещё увидимся, Ворон?

– Странно, ни один из вас не спросил об этом там, на вокзале, тогда мы просто разошлись, а теперь, как видишь, двоих из вас я уже встретил здесь. Что теперь, Метла мне в голову с километра выстрелит?

– Не знаю, да и вряд ли он сообразит, где ты и что делаешь. Вспомни, он всегда был горяч и дрался крепко, но думать за него приходилось нам.

Это правда, Лёшка был слишком импульсивным и полагался на рефлексы.

– Ты знаешь моё мировоззрение, захочешь изменить жизнь, милости прошу. Придёшь опять с такими же, будет война. Я не испытываю ни малейшего желания убивать русских людей, но и думать не стану, когда вижу перед собой такую гадину.

– Как все сложно… Ведь они наверняка таким же считали и тебя, да и меня тоже. Раз решились и меня зарубить, значит…

– Не знаю, что они там себе считали, только я не был для них угрозой и стрелять решил после того, как они обозначили свои намерения.

– Если доберусь, что передать его превосходительству?

– А что передать? – задумался я. – Скажи, что зря он не послушал меня, все равно не будет так, как они хотят, не будет. Будущее предрешено и изменить не получится.

Мы простились с Иваном, мне было ужасно нехорошо, вот так, прощаемся с тем, с кем делили шинель и кусок хлеба… И сколько сейчас таких, как мы? Даже родственники оказываются по разные стороны баррикад, а не только товарищи. Жаль, очень жаль.

– Пётр Миронович, доложи куда надо, там какие-то залётные, только они неживые уже. По-человечески так вроде похоронить бы надо, но тебе же нужно о них доложить?

– Они убиты? – внимательно посмотрел на меня староста.

– Убитее не