Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Они были лучшими. И они были моей главной проблемой.

Я был для них никем. Худой мальчишка, фаворит князя, который возомнил себя инженером. Они смотрели на мои чертежи с откровенным презрением. Мои требования казались им блажью, бессмысленной тратой барских денег. И они начали саботаж. Не злонамеренный, а тот, что идет от привычки делать «как положено», «как деды делали».

Первый конфликт вспыхнул с плотниками из-за верстака. Я потребовал столешницу из цельного, выдержанного дуба толщиной в четыре вершка. Бригадир Потап, седой, кряжистый мужик, лишь усмехнулся.

— Да на кой-ляд тебе такая домовина, барин? На ней плясать можно!

Я не стал спорить. Вечером я пришел к нему с книгой, которую выпросил у Оболенского — «Наставление по артиллерийскому искусству». Я открыл страницу с чертежом пушечного лафета.

— Потап Максимыч, вот смотри. Почему лафет делают из дуба, а не из сосны?

— Дык понятно почему, — он снисходительно посмотрел на меня. — Чтобы от выстрела не разлетелся в щепки.

— Верно. Дуб гасит вибрацию. Мой верстак — это тот же лафет. А мой резец — та же пушка. Любая дрожь — и ядро полетит мимо цели. Понимаешь?

Он не понял расчетов, зато он понял аналогию. Он почесал в затылке, сплюнул и нехотя согласился.

С печником вышло хуже. Мой проект муфельной печи с двойной стенкой и сложной системой дымоходов он обозвал «чертовщиной» и наотрез отказался так делать, заявив, что «огонь — он живой, его не обманешь». Все мои попытки объяснить ему основы конвекции натыкались на стену упрямства. Тогда я пошел к Оболенскому.

— Ваше сиятельство, ваш печник не выполняет моих указаний. Проект под угрозой срыва.

Князь был в ярости, что его втягивают в «дела холопов». Он примчался в мастерскую, устроил разнос и приказал печнику выполнять любое мое требование под угрозой порки. Старик затаил на меня злобу, но подчинился. Он строил печь точно по моим чертежам, но с таким видом, словно строил мне эшафот.

И он оказался прав. Частично.

Первая же протопка печи обернулась катастрофой. Из-за ошибки в моих расчетах тяги (я не учел местную розу ветров и высоту трубы) дым повалил внутрь. За несколько минут мастерская наполнилась едким, удушливым чадом. Прибежали перепуганные слуги, сам Оболенский. Печник стоял посреди дыма с торжествующим видом. «Я же говорил, барин! Огонь не обманешь!».

Это был публичный провал. Мой авторитет, ежели он был, укатился в тартарары. Но именно в этот момент я должен был показать, кто я есть.

— Вы правы, мастер, — сказал я ему спокойно, прокашлявшись. — Я ошибся в расчетах. Моя вина. А теперь давайте исправлять. Вместе.

Я взял грифельную доску.

— Смотрите, — обратился я и к печнику, и к подошедшим механикам, — поток здесь закручивается. Нам нужно не перекладывать всю печь, а изменить только вот этот узел. Добавить шибер и увеличить выходное отверстие дымохода на два дюйма.

Я быстро набросал новый чертеж.

Они смотрели на меня по-другому. Я не стал сваливать вину. Я признал ошибку, проанализировал ее и тут же нашел решение. Это они поняли. Это они зауважали. На следующий день мы вместе переделали дымоход. И печь заработала как часы, давая ровный, стабильный жар. После этого случая печник стал моим самым преданным союзником.

Сложнее всего было с механиками с верфей. Им предстояло изготовить детали для моего гранильного станка. Я принес им чертежи и специально выточенный мной «эталонный» резец из каленой стали.

— Вот инструмент. Вот угол заточки. Вот допуски.

Их бригадир Федор, здоровенный детина, просто хмыкнул. Но после истории с печью спорить не стал. Они взялись за работу. И запороли первую же деталь. Сделали ее «на глазок», не выдержав допусков.

Я не стал ругаться, просто взял их деталь и свою. Поднес к ним свою лупу и протянул Федору.

— Посмотри.

Он недоверчиво заглянул в окуляр. И замер. Я видел, как расширились его зрачки. Он увидел то, чего никогда не видел раньше. Он увидел разницу между «почти ровно» и «идеально». Он увидел микроскопические зазубрины от грубого резца, волнистую поверхность, отклонение в десятую долю миллиметра.

— Как… — только и смог выдохнуть он.

— Вот так и будем работать, — сказал я. — Каждую деталь будем проверять вот так.

С этого момента началась настоящая тяжелая, изнурительная работа, полная споров, зато совместная. Я учил их точности, они учили меня хитростям работы с металлом, которые знали с детства.

К концу второй недели мастерская была готова. И она была великолепна. Идеально ровный, массивный дубовый верстак. Компактная эффективная муфельная печь. И в центре, на отдельном постаменте, стояла моя жемчужина, мой гранильный станок. Он выглядел странно, непривычно для этого времени. Но я знал, что это — машина из будущего, рожденная из моих знаний и их мозолистых, умелых рук.

Мастерская была готова. Она была совершенна. Идеальное пространство, идеальные инструменты. Моя кузница и лаборатория. В центре, на новом дубовом верстаке, лежал открытый ларец. Дикий, необузданный кусок малахита и горсть мутных алмазов смотрели на меня, словно насмехаясь. Все было готово для создания шедевра. Не было только одного. Решения.

Я начал с материала. Это был подход инженера, а не художника. Прежде чем решать, что делать, нужно было понять, из чего это можно сделать. Я взял небольшой, отдельный кусок малахита, который лежал в ларце для проб, и закрепил его, чтобы попробовать распилить. Результат был удручающим. Камень крошился, а уникальный концентрический рисунок на срезе превращался в невнятную зеленую кашу. Я попробовал резать его под другим углом — тот же эффект.

Затем я взялся за алмазы. Я закрепил один из самых мутных камней на своем новом станке. Несколько часов кропотливой работы. Я снял его и поднес к лупе. Да, я придал ему форму, создал грани. Но камень не играл. Внутренние дефекты, «облака» и трещинки, гасили свет, превращая потенциальный бриллиант в тусклый кусок стекла.

Я был в технологическом тупике. Я мог, конечно, вырезать из малахита какую-нибудь простую фигурку, выбрав самый прочный участок. Мог выбрать пару самых чистых алмазов и огранить их. Но это было бы… ремеслом. Халтурой. Это было бы уровнем Поликарпова, просто выполненным более аккуратно. А от меня ждали чуда.

Оболенский заходил каждый день. Он видел, что я работаю с материалом, но не видел эскизов, не видел идеи. Его нетерпение росло. На седьмой день