Овечки в тепле - Анке Штеллинг

В этих кругах считалось, что деньги не делают человека счастливым, собственность угнетает, а богатые не внидут в Царствие Небесное. Как барон в рождественском сериале «Тим Талер». Такие злые люди были ответственны за бедность в тогда ещё так называемом «третьем мире», такие люди в Третьем рейхе входили даже в сговор с Гитлером, лишь бы сохранить за собой свои омерзительные привилегии, а вот все те богатые, с которыми теперь имели дело мы лично, были другие и старались заботиться о том, чтобы смягчить страдания и неравенство. А потому и бедные, невиновные и обладающие моральным превосходством в силу невладения собственностью, больше не должны были козырять своей бедностью, невиновностью и моральным превосходством. А все сообща подвели бы черту и начали новую жизнь. А поскольку впредь все они имели равные шансы в общедоступных учебных заведениях и поэтому были все на одном уровне глаз – нет, тогда ещё не было этого понятия, да и зачем, никто же не смотрел на другого сверху вниз, – итак, было только естественно верить, что отныне все сообща повернут дело к лучшему.

Хорошо было вращаться в таких кругах.

Пока не заметишь, что подгнило что-то в Датском королевстве.

Что, может, всё-таки необходимо было разделить привилегии поровну на всех, а то и вовсе отменить их, вместо того чтобы лишь стыдиться их и говорить о них немного осуждающе.

Что самое позднее с достижением возраста зрелости шваба, с рождением детей или просто «со временем» – для тех, кто мог себе это позволить – стало важнее привести своих овечек в тёплое, сухое место, чем видеть в зеркале отражение своего идеалистического, былого «Я»; тем более что и зеркало это осталось висеть в старой квартире, оно не вмещалось в концепцию нового оформления, в котором и зеркала уже были заранее вставлены как влитые.

Действительно, лишь при написании той пресловутой статьи мне вспомнилось лёгкое смущение Ульфа, когда он, показывая мне свою новую квартиру, хотел обойти стороной гардеробную.

– Да почему же? – сказала я тогда, самовольно открыв запретную дверь. – Это же так здорово, я бы тоже от такого не отказалась.

Однако упор в статье на то, что я позавидовала, не спас меня от того, что я упомянула и гардеробную, и смущение Ульфа.

А это было предательством. Вдруг все узнали, что у Каролины с Ульфом такая гардеробная есть, а у других – например, у меня со Свеном – нет, и если ты сейчас скажешь, Беа, что это и раньше было всем известно, я с тобой целиком и полностью соглашусь, однако знать о чём-то – это одно, а вот говорить об этом, а тем более писать, да ещё и публиковать – это совсем другое.

Поскольку это напечатано в прессе, оно подлежит обсуждению. То, о чём мы не могли говорить. Что если и можно вывести, то разве из библейского завета, который каждому из нас достался при конфирмации.

Идея для завета при обряде конфирмации: для того, чтобы привести своих овечек в тёплое сухое место, не обязательно дружить с овчаркой. Достаточно владеть землёй и хлевом.

На самом деле мне только после публикации статьи и тех неприятностей, которые я навлекла на себя из-за неё, стало ясно, что для моих родителей, конечно, главным было выбиться в люди. Не обязательно достигнуть гардеробной, но дойти до возможности отказаться от неё, не попадая при этом под подозрение в зависти. И что мать Ульфа – со своей стороны – тосковала по тому, чтобы окончательно избавиться от гардеробной и от всего того, для чего эта гардеробная предназначена. Никто больше не хотел испытывать стыд за несправедливое распределение; но если не идти при этом на ПЕРЕ-распределение, если оставить всё как есть, тогда только один выход – перевести всё внимание на идею «кузнеца своей судьбы», личной неспособности и собственной вины в своих бестолковых решениях. В отношении меня это значило: могла бы тоже многого добиться. Изучать юриспруденцию. Выйти замуж за наследника состояния. Принять деньги Ингмара. Быть гордой и счастливой без денег и дальше всё делать своими руками, устранять неравенство хотя бы с самой собой – вместо того чтобы попусту и без спросу привлекать к нему общественное внимание.

Выбиться в люди

Часы на башне Гефсиманской церкви бьют полдень. Я слышу это даже сквозь закрытое окно каморки; здесь теперь один из лучших районов. Прежние пустоты от бомб и снесённых строений в этом квартале периода грюндерства заполнили аккуратно вставленные новостройки, здесь манят к себе маленькие магазинчики и приятные заведения со столиками на тротуаре, а также особые кафемороженые, которые зимой продают специальный шоколадный десерт. Маленькие дети катаются на беговелах, большие дети – на скейтбордах. Подросткам трудно выглядеть грозными, даже если они на площадях играют в пив-бол и уже опьянели – слишком хорошо они одеты и слишком щепетильны: не хотят ни валяться в грязи, ни перепачкаться кровью. Ходить здесь в школу не считается испытанием на смелость. А вполне дружелюбное дело. Или, скажем так: сдержанное – со вкусом – дело.

Можно об этом позлословить. Это даже модно – сказать о районе что-нибудь порочащее, однако эта хула не серьёзна в том смысле, что здесь необходимо что-то изменить, это скорее церемониальные жалобы в доказательство собственной способности суждения, а ещё для ослабления возможной зависти. Ибо, разумеется, жить тут хотелось бы куда большему числу людей, чем здесь помещается. И никто даже не помышляет добровольно переселиться отсюда.

* * *

Ни в каком законе не прописано право жить в центральной части города. В Париже это могут только богатые русские, а Марцан – к примеру – тоже вполне ничего район Берлина. Планировка в панельных домах для семьи даже лучше, чем в домах старой постройки, вообще панельные дома уже давно снова в моде, их можно прекрасно оборудовать в стиле семидесятых годов. Правда, в том репортаже о жилье, где я об этом прочитала, речь шла о панельном доме прямо на Александерплац, но ведь от Марцана до Алекса всего каких-нибудь двадцать пять минут на электричке S-бан. Прямая линия! И, опять же, там, на окраинах, зелено. Зелёный такой райончик.

Штамп на заявлении Франка об отказе от аренды, отправленном домовладельцу, тоже зелёный. Зелёный и агрессивно выделяется цветом на серой ксерокопии заявления: «К СВЕДЕНИЮ». Этот официальный штамп избавлял Франка от необходимости мне звонить или приписать что-нибудь от себя вроде: «Привет, Рези, посмотри,