Овечки в тепле - Анке Штеллинг

не в Марианне, а в моих собственных обидах. И конечно же он прав.

Рената и Зигмунд умные и уравновешенные; я бы тоже хотела быть такой, но я не такая, и чёрта с два я буду себя успокаивать, потому что это приведёт к тому, что ты тоже не будешь знать, Беа: что, собственно, привело твою мать в такое бешенство.

Я не стану искать оправдания для всех этих Сильвий, которые, пожалуй, и впрямь верили, что ничего не сказать – значит, придерживаться нейтралитета.

Ни крошки понимания я не наскребу для бедной богатой Ингрид, которая, возможно, всего лишь боялась сама стать жертвой в своих шикарных, свински дорогих платьях с Кёнигштрассе.

У всех были причины, ни одна не имела того, чего действительно хотела.

Если бы моя мать умела постоять за себя – вместо того, чтобы глушить свою боль оправдательными речами понимания в пользу враждебной стороны, – то я бы, может, получила в детстве шанс понять её.

Она же не была жертвой, нет, ей не требовался адвокат, она смогла устранить эмоции из этих её историй и беспокоиться исключительно о других, а не о себе.

Это неправильно, Беа.

Пожалуйста, напомни мне об этом, как напоминают стюардессы перед взлётом: в случае снижения давления в салоне самолёта наденьте кислородную маску в первую очередь на себя.

Сентябрь 2013 года, Пренцлауэр Берг, Берлин.

Тогда поступил этот заказ. Редакторша одного журнала, которая десять лет назад, в то время, когда я была ещё первой матерью в кругу друзей Фридерике, попросила меня написать о бэби-буме в модном районе города, теперь вспомнила обо мне и хочет получить материал о буме кооперативного строительства.

– Ты же больше не хотела писать для периодики, – сказал Свен, и я ответила:

– А дети хотят на летние каникулы к морю.

Не так уж это и плохо.

Редакторша сказала, что материал вполне может быть личным, десять лет назад в истории про материнство это хорошо сработало.

Итак, я написала две страницы о том, каково это – будучи в районе сбоку припёкой, не попасть в группу кооперативного строительства, каково это – жить в доме, который не носит персонального проектного имени; как я продолжаю сидеть на детских игровых площадках вместо закрытого придомового сада и завидую лифту, выбору плитки и видам на проект.

В пятницу статья вышла в иллюстрированном приложении к газете.

В субботу Каролина отмечала своё сорокалетие, и я сперва ещё думала: ясно, она хозяйка, она должна выстраивать свои приоритеты, рассчитывая на моё понимание – как близкой подруги, – и поговорит сперва с дальними знакомыми, прежде чем поздоровается со мной и поблагодарит меня за подарок, но когда прошло уже четыре часа, а Вера и Фридерике тоже отделались от меня лишь коротким приветом, всё своё шумное внимание уделив младшей сестре Каролины, уговаривая её на участие в общей хореографии дня рождения, я поняла, что они сердиты на меня.

– Что за дела? – спросила я Ульфа, и он сказал:

– Ты спокойно могла бы участвовать в нашем проекте. Просто позорно, что ты изобразила из себя жертву.

Это было начало, Беа, я могла бы знать это и заранее. Так не годится – сперва помалкивать, а потом всё-таки открыть рот, тут уж либо-либо, ты или я, заказ там или не заказ редакции, речь не должна была идти обо мне, если уж она шла о них. Разбираться со своими чувствами – дело рискованное.

Сентябрь 2013 года. Сорокалетие Каролины.

– Что я такого сделала?

Ульф открывает очередную бутылку шампанского. Я подставляю свой бокал, непременно хочу, чтобы он мне подлил, хочу, чтобы все увидели, что по крайней мере Ульф со мной разговаривает, не игнорирует меня и не выгоняет из своего дома. Заговор молчания женщин, возможно, всего лишь мелкая склока, затея четвероклассниц; может, они злятся на меня за то, что в журнале было моё фото, а не их.

– Это из-за статьи?

Ульф молчит.

– Но это была заказная статья!

Ульф смотрит на меня, сощурив глаза.

– Я же говорила в ней о себе!

– Но и о нас.

Это «нас» было всё равно что «мы», которое больше не включало меня в свой состав.

Ульф отвернулся и наливал шампанское другим. Не имел ни желания, ни времени обсудить этот вопрос со мной; это сорокалетие Каролины, и он мне не позволит испортить ему этот праздник, как и его дом, его проект, его личные, как и профессиональные решения.

Единственный, кто заговорил со мной на этом празднике, был отец Ульфа.

– А мне понравилось, – сказал он.

– Да, правда?

Я уже собиралась уходить, а он уже был пьян.

– Вот это насчёт прозрачных материалов, которые тем не менее служат для отгораживания. Очень хорошее наблюдение, Рези. Снимаю шляпу.

– Это Ульф меня научил: размышлять об архитектуре. Видеть её не только конкретно, но и метафорически.

– Сейчас он обижен, – отец Ульфа ухмыльнулся.

Я не улыбнулась, и он это заметил. Смотрел на меня с жалостью и даже почти ласково.

– Всё вернётся, – сказал он. – Подожди.

И я ждала. Избегала этой темы, делала вид, будто ничего не произошло. Встречалась с подругами выпить кофе – но лучше где-нибудь в кафе, больше не в этих просторных кухнях-гостиных, не на озеленённых балконах или в общем придомовом саду. Лишь бы только ничто не напоминало о неприятной теме!

Вместе с тем я постоянно об этом думала. Почему, на их взгляд, это было так плохо – написать о том, как дом разъединил нас?

– Ты писала о себе, – сказал Свен.

– Да, разумеется. Но я и должна была писать о себе!

– Может, и так. Однако ты себе это позволила. Как ты посмела?

Свен знает больше, чем я, к твоему сведению, Беа.

Свен гораздо раньше понял, что мнимое равенство обманчиво; потому что Свен в детстве дошёл не только до гимназии, но и до древних языков, до уровня тех людей, которые уж точно не намеревались со своей стороны снисходить до него. А, наоборот, заботились о том, чтобы подопытный кролик знал своё место: оно в хлеву, вместе с ему подобными.

Я же, в отличие от него, в детстве вращалась в кругах, где все были едины в уверенности: все хлева, все заборы и границы должны быть снесены, преодолены во имя свободы. Левые круги, идеалистические круги, в которых даже люди, обладающие привилегиями, мечтали о справедливом мире: по крайней мере для детей. И поэтому кое-что делали для того, чтобы мы забыли о существовании привилегий – или считали их досадными,