Овечки в тепле - Анке Штеллинг

и попадёт не в того или окажется заведомо чрезмерной, а то и вовсе несправедливой. В любом случае она рискованна, потому что громогласна и видна издалека. Кто в ярости, тот уже стал жертвой, а кто понимает, тот держит себя в руках.

Моя мать тоже не рисковала впадать в ярость.

– У меня прямо нож в кармане раскрывается, – говорила она иногда, на швабский манер. Насколько это брутальная картина, скрывалось за её шутливым тоном, за её дружелюбно открытым лицом, контролируемой позой – всё вместе это не оставляло сомнения в том, что она снова закроет этот нож неиспользованным.

Мы с ней говорили часами, в этом Рената права.

Мы обсудили сотни вопросов и случаев, однако именно это уступчиво-защитное понимание, которому она меня научила, было противоположностью праведного гнева и болезненно-резкого постижения.

Ты думаешь, Беа, я хотя бы приблизительно знала, что могло прогневить её настолько, что нож раскрывался у неё в кармане?

Были три старые истории из её детства и юности. Первая – как девочки из четвёртого класса устроили ей бойкот из-за показа мод, в котором она участвовала. Вторая – как её первый парень хотя и ходил с ней, но так и не захотел на ней жениться. И третья – как её отец однажды побил её деревянными плечиками за то, что её младшая сестра чуть не попала под машину – якобы по её вине.

Истории, полные неотомщённой несправедливости, но рассказанные не для того, чтобы я прониклась солидарностью с матерью и разозлилась на девочек, на её парня и на её отца, а для того, чтобы дать мне понять: она тоже была ребёнком и очень хорошо может понять меня. И что ей тоже приходилось сталкиваться с плохим, но она это пережила. Благодаря тому, что могла понять во всём этом и другую сторону – девочек, которые по всей вероятности просто завидовали; парня, который был под строгим надзором своего отца; и собственного отца, который был сильно, очень сильно напуган.

Сентябрь 1957 года. Южная Германия.

Марианна учится в четвёртом классе начальной школы в Гомадингене, и однажды её мать говорит ей, что господин Ноймайер из магазина детской одежды спросил, не согласятся ли две её дочки поучаствовать в субботнем мероприятии. Будет ярмарка, в которой его магазин хочет показать новую зимнюю коллекцию.

Марианна не сразу сообразила, что от неё требуется. Кто чего спросил? И что ей за это будет?

– Показ мод, – объяснила ей мать. – Ты будешь ходить по подиуму в одежде, которую можно будет купить для предстоящей зимы. И Бригитта тоже, только в одежде меньших размеров.

Марианна подумала. Показ мод, ух ты. Правда, всего лишь у Ноймайера, а не в Париже. Это не то же самое, что позировать для фотоснимков, но что-то очень похожее. Для этого берут только красивых. А разве она красивая? Вообще-то Герда выглядит лучше всех девочек в их классе и ещё, конечно, Эви. А у Ингрид самые красивые платья, не от Ноймайера, а купленные в Штутгарте, на Кёнигштрассе. Которым все завидуют. Марианне тоже, возможно, станут завидовать, когда узнают, что её позвали участвовать в показе мод. Почему Ноймайер не позвал своих детей или Герду и Эви? Почему он не позвал Ингрид, это ясно: её мать покупает одежду не у него, а в Штутгарте.

Вечером мать рассказывает отцу о предложении Ноймайера. Причём вопрос уже даже не выглядит вопросом; Бригитта радуется, мать раздулась от гордости, а отец уже планирует субботу. Вечером, разумеется, пивная палатка, а посмотреть перед этим у Ноймайера детскую моду ему хотя и не приходило в голову, но если там будут выступать его дочки, то конечно. Денег никаких это не принесёт, зато почёт и славу. Пусть его девочки себя покажут, обе красивые, ничего не скажешь.

Только Марианна продолжает сомневаться: посмеет ли она? А кто ещё придёт на это поглазеть? И придётся ли ей надевать те вещи, которые ей не нравятся? И не стыдно ли всё это?

Это пятидесятые годы прошлого века. Марианна может думать что угодно, но спорить с родителями она не станет. Марианна может считать это предложение двойственным, славу сомнительной, а всё мероприятие подозрительным, но точных оснований для своих чувств она не находит, да если бы даже и нашла: нет никакого пути, чтобы избежать участия. Мать рада, отец рад, Бригитта рада, а Марианна лишь предчувствует беду, но не может выразить, а если бы и могла выразить, то не сумела бы аргументировать. Марианна делает то, что ей скажут, и точка.

В субботу с шестнадцати часов она показывает зимние пальто, твидовые юбки и накидки – на витрине магазина Ноймайера, превращённой в подиум. Манекены убрали на пару часов в угол, сегодня вместо них живые девочки, музыка и бесплатные крекеры, это совсем не Париж, – или всё-таки? – всё дело в том, что двигаться надо уверенно.

У Бригитты это получается лучше, Марианна это видит; Бригитта улыбается зрителям, суёт руки в карманы пальто и вертится. Марианна рада, когда всё подходит к концу и можно снова идти домой.

Но это ещё не конец.

Беда приходит утром в понедельник, когда Марианна является в класс. Никто из девочек с ней не разговаривает. Почему? Ингрид передаёт ей объяснение:

– Потому что ты воображаешь и думаешь, что ты лучше всех.

Марианна смотрит на Сильвию, свою лучшую подругу. Ведь та знает, что Марианна не воображает, она же видела, как Марианне было неприятно демонстрировать одежду, она стояла рядом и сочувствовала ей.

– Я держусь нейтралитета. И не хочу вмешиваться.

Этот бойкот длился две полных недели. Марианна то и дело спрашивала себя: может, она это заслужила? Высокомерие и честолюбие – это грехи! Разве она не радовалась – хоть и недолго – той мысли, что она красивая? Разве не грелась в лучах внимания? Не в магазине, но у себя дома: даже отец захотел прийти полюбоваться ею.

Марианна находила доказательства своей вины. А это, сказала Ингрид, и было целью всей акции: чтобы Марианна задумалась о себе. Этими словами Ингрид через две недели завершила бойкот, и школьные будни продолжились своим чередом.

Я даже сказать тебе не могу, как бесит меня эта история сегодня. У меня в кармане раскрывается не только нож, а целое орудие с противотанковой ракетой, когда я об этом думаю; я хочу найти адреса Ингрид и Сильвии и потребовать к ответу обеих мерзавок – но тут опять является Зигмунд Фрейд и говорит, что это чистый перенос, что дело тут