Овечки в тепле - Анке Штеллинг

квартире и готова призвать меня к ответу: что я проповедую воду, а сама пью вино, нет, не так: превозношу витамины, а сама глотаю консерванты.

Я тоже принадлежу к тем людям, которые стараются скрыть противоречия и утаить промахи.

Франк боится, что полы мне могут что-то нашептать. О том дне, когда линолеуму пришлось устраниться, о тех сомнениях, что мучили Веру. О ежедневной машинной стирке, потому что Вилли вечно делал в штаны, и о тех шагах, которые предпринимались против этого, и об отмене этих шагов, о противоположных допущениях и дальнейших мерах. О том дне, когда определился цвет новой кухонной мебели: Вера хотела белый, а Франк хотел зелёный – и кто же победил? Всё кончилось хорошо. Я свидетель.

А также о том, что дом в тот же момент, как только он готов, уже начинает разрушаться; да что ж такое, почему носильщики мебели так неосторожны?

Уже появились изъяны в паркете и царапины на дверцах шкафа, а Вилли и Леон немного не поладили с блестящими поверхностями и нежно-лиственными растениями в саду. Но эй! – когда-то приходит пора всё поменять. Перевернуть пласты.

Мы чокаемся за кухонный остров, за диванный ландшафт, за кровать приключений. За Франка, который и впрямь всё ещё готов играть с мальчиками, каждые выходные идёт с ними в бассейн, невероятная отцовская выносливость, и за Веру, которая выглядит такой усталой, но никогда не позволит себе кого-нибудь из детей вышвырнуть вон, довести до слёз или бросить одного засыпать.

И это правильно. Это хорошо.

Мы дожили до исполнения нашей мечты, обзавелись фронтонами и фасадами, детьми и кошками; мы умеем красиво выглядеть, мы мастерицы присягать здоровой и целительной семейной жизни, в этом мы натренированы, обучены ещё нашими матерями и сделались их сообщницами, да сами уже стали ими, сами того не заметив. Мы действительно верим, что так правильно и хорошо, по крайней мере, это наше собственное решение. Поэтому нам нельзя напоминать друг другу и самим себе, кем и какими мы были когда-то.

Осень 1998 года.

Вера в депрессии и лени, ничего не хочет, всё забросила. Сама лежит в постели с коробкой печенья и пирамидой выеденных стаканчиков из-под йогурта, пьёт из бутылки фанту, которая уже степлилась и выдохлась.

И всё время смотрит видео.

В то время как её нора разлагается, в прямом смысле слова, поскольку в кухонном полу есть дыра. А из стиральной машины сзади просачивается вода, и куда она потом девается, тоже никого не интересует, как и происхождение чёрных жучков на кухне. Не стоит ничего хотеть, потому что так или иначе всё – дерьмо.

Когда становится темно, Вера встаёт и наряжается. Герпес был у неё уже тогда, но она закрашивала его ярко-красной помадой.

Вера красивая и болезненно хрупкая. Уходит из дома часа на два-три, где-нибудь побыть среди людей, которые смутно желают того же, что и она, а именно: всего. Хотя бы сегодня ночью и навсегда! Это полная противоположность швабскому возрасту зрелости: всё путано и противоречиво; к примеру, зачем ей это желанное «всё», если так или иначе всё дерьмо? А вот затем.

Всё так шатко и неустойчиво, как сама Вера.

Да, совершенно ясно, что это можно позволить себе только в юности. Потому что это противно – безудержное, безостановочное распутство. Во что это выльется, выплеснется, кто это будет подтирать? Пока молода, это хотя бы не так воняет.

Я знаю, Вера не хочет, чтобы ей об этом напоминали. Ни о том, что было, ни о том, чего хотелось. Сегодня она больше ничего не хочет, кроме того, чтобы у всех всё было хорошо. И чтоб оставалось так, как есть!

– Ещё кусочек дыни?

Ах ты боже мой! С неё накапало на пол.

Вера отмахивается: ничего, потом она подотрёт. А сейчас – вечеринка! Вера никому не позволит заподозрить её в беспокойстве о каком-то подтирании.

А я всё беспокоюсь об этом.

Потому что я помню, как это было, когда Вера была ребёнком, а её мать полагала, что должна только вытирать за ней, а всё остальное образуется. И тогда Вера будет счастлива, а с ней и она сама, мать. Но это уже тогда не срабатывало, никто не может быть счастлив одним только подтиранием, подтирка – это грязная, утомительная работа.

Вера была не настолько счастлива, чтобы хватило и на себя, и на её мать; Вера была не настолько благодарна, чтобы этого хватило расплатиться с её матерью; Вера просто в какой-то момент ушла – с горой этих долгов за плечами. Сейчас эта гора постепенно изнашивается тем, что Вера подтирает за Вилли и Леоном, чтобы они были счастливы, боже ты мой. Что же это за круговорот такой!

Но так и есть. И у меня, и у бессчётного множества других всё точно так же, потому что кто-то прочно внедрил эту идею в наши мозги, но кто же, проклятье, Джейн Остин? Экономика Германии?

Послание к Вере: извини, сестрёнка, что я вижу твоё отражение в Вилли, в его ярости на тебя, когда ты стоишь тут с тряпкой в руках. Даже если ты её не выполощешь и не выжмешь, а просто бросишь комом засыхать, а Франк будет держать Вилли в узде в детской комнате. Вилли воюет против тебя, в точности как ты тогда воевала против собственной матери: «Нет, врёшь, всё не подотрёшь!»

Я свидетель, я гляжу в твои глаза с незапамятных пор, а у тебя глаза Вилли, нет, наоборот, у него твои глаза.

– Теперь мне нужны только две кошки, и тогда моё счастье будет полным, – сказала Вера в тот день новоселья в саду, где соседи разожгли огонь в переносном садовом очаге по случаю праздника, что К-23 теперь окончательно укомплектован.

Фаза неопределённости и импровизации миновала; они здесь, они здесь останутся; они дошли до цели, а я не могу этого допустить, всё рассуждаю о какой-то ограниченности в замкнутом мирке и о несбывшихся надеждах.

– Где ты их возьмёшь? – спрашиваю я.

Вера не понимает.

– Кошек! – поясняю я, и Вера мне:

– А что? Какая разница.

И вот я вспоминаю Кэт, бедную кошку моего детства, которой после вольной жизни пришлось провести остаток дней за плотно закрытым окном.

– О’кей, – говорит Вера, – понимаю. Я возьму их из приёмника для животных. Я спасу их от ещё более скорбной жизни, так будет нормально?

И я киваю, а Ингмар добавляет, что здесь есть общий придомовой сад – для кошек и детей, а если кто-то