Овечки в тепле - Анке Штеллинг

хотела снисходить, не отгораживаться от так называемых простых людей, а быть с ними в контакте. Мать Ульфа открывала двери, принимала друзей своих детей, кем бы они ни были, откуда бы ни пришли, чего бы ни умели. «Входите и смотрите! Я вам ни слова не скажу». В отличие от её свекрови, которая непременно что-нибудь говорила.

Декабрь 1987 года в Штутгарте.

В семье Ульфа Рождество праздновали с музыкой. Его родители пели в хоре, несколько раз в неделю репетировали там ораторию; Ульф и его сестра играли на нескольких музыкальных инструментах и пели рождественские песни на разные голоса.

До того как познакомилась с семьёй Ульфа, я и не знала, что рождественские песни распеваются на разные голоса, но вот меня пригласили к ним домой на кофе с печеньем и музицированием на четвёртый адвент[5], тогда-то я и услышала их голоса и впервые увидела его бабушку, которую представляла себе, как свою: старой.

Мать Ульфа сидела за роялем. Сестра Ульфа уже распевалась, отец Ульфа улыбнулся мне, но тут же подхватил басовую партию. И бабушка Ульфа была старая, да, alt. И пела тоже альтом.

– А какую партию поёте вы? – спросила она меня, ещё даже не поздоровавшись.

Я не ответила. Я понятия не имела, я даже не понимала, чего это они делают, встав полукругом у рояля и вытянувшись в струнку. Я протянула бабушке руку как полагается:

– Здравствуйте, я Рези.

– И на чём вы играете?

Я инстинктивно понимала, что мои два года обучения игре на блокфлейте в начальной школе ничего не значат в этих рамках, это всё равно что плавать по-собачьи в аквапарке.

– Э-э, ни на чём, – ответила я.

Ульф налил мне чаю и вернулся в строй, чтобы петь партию тенора.

И вот они стоят и поют, одну песню за другой; бабушка опирается на свою клюку, папа иногда иронически фальшивит, за что получает от дочери тычок локтем в бок. А я сижу за столом, пью чай и изображаю публику; улыбаюсь, потому что хотя бы зубы могу показать после ортопедического исправления за счёт солидарно организованной больничной кассы, в которую ни родители Ульфа, ни его бабушка – имеющие частную медстраховку – никогда ничего не внесли, тем не менее она существовала, так что кривая, а то и беззубая улыбка не зияла между нами дополнительной непреодолимой пропастью. Ещё шли восьмидесятые годы с их иллюзией социального равенства.

Итак, я улыбаюсь, но остерегаюсь подпевать. Текст песен мне знаком, как и партия сопрано, которую ведут сестра Ульфа и его мать, но я знаю, что мне никогда в жизни не спеть этим голосом: никогда в жизни не подняться до них.

Ну и ладно. И это действительно давно позади.

Пришёл конец пению и тогда, тридцать лет назад, хотя рождественские песни исполнялись не только на четыре голоса, но и включали на удивление много куплетов на незнакомых мне нотных листах.

Не очень-то я и натерпелась страданий. Другим было ещё хуже, другие даже не были допущены, а то и вообще не рассматривались в качестве людей; кстати, я думаю, бабушка была не только фабриканткой вооружения, но и выросла в какой-то из стран-колоний, но в этом я могу и ошибаться, этого и Ульф точно не знал.

По крайней мере, я, не умеющая петь, сосредоточилась на других вещах – в частности, на печенье, которое пыталась печь мать Ульфа. Оно было сухое и твёрдое, как камень! Я умела печь в тысячу раз лучше.

Или на прогрессирующей старости бабушки. Она стояла со своей клюкой, морщинистой шеей и обвисшими мочками ушей – да я переживу её на тысячи дней! Того, что серьги, оттянувшие мочки её ушей и снесённые в ломбард, означали эквивалент нового тазобедренного сустава, вставленного главным врачом, и восемь недель реабилитации в отдельной палате, я ещё не знала, как и не знала причины отсутствия способностей домохозяйки у матери Ульфа: если некоторые были в своей семье первым поколением, получившим образование, то другие были первым поколением, которое обходилось без кухарки.

* * *

Я ни с кем об этом не говорила. Могу только сказать тебе, что теперь, по прошествии тридцати лет, я бы предпочла, чтобы тогда меня предостерегли.

Была ещё вторая история моей матери про Вернера, её первого парня, который хотя и спал с ней, но потом не женился. Эту историю я всегда находила странной, удивляясь, зачем она вообще была рассказана.

«Ну и что? – думала я. – Тоже мне, потеря. Не хочешь – и не надо».

То, что это была история несостоявшегося прорыва Марианны в более высокие слои, я бы не догадалась никогда в жизни.

История была очень короткой.

– Вернер, да, – с невесёлой улыбкой. – То, что он меня бросил, ему не помогло. Счастливым он так и не стал.

В отличие от неё самой, которая потом вышла за Рай-мунда и родила нас.

Марианна была счастлива. Потому что любовь важнее, чем виды на материальную обеспеченность и более высокое социальное положение. Вернер этого не осознавал, но в ходе жизни понимание пришло с болью.

Откуда моей матери было известно, что Вернер так и не стал счастливым, она не рассказывала. Однако у меня в памяти отложилась суть этой истории: несчастье Вернера, которое явилось следствием его сословного высокомерия, и счастье Марианны, которым обернулся краткий позор быть брошенной.

Как выглядело это бросание и что предшествовало тому, что Марианна подарила Вернеру свою невинность, равно как и некоторые свои мечты, и как ей удалось снова похоронить эти мечты – об этом не было сказано ни слова.

Возможно, эта история должна была послужить мне предостережением, но если да, то она не подействовала. Она была слишком короткой и абстрактной, рассказанной с упором на конец, где она наоборот была чересчур конкретной. Я сама была результатом счастливого поворота; не брось её Вернер, не было бы на свете нас троих – детей Марианны, были бы какие-то другие, не мы. Итак, я не могла поставить себя на место матери, в собственном представлении я была живым воплощением конца этой истории и никогда не идентифицировала себя с Марианной начала: а она тогда по наивности села не в свои сани, попала не в свой круг.

Предостережение должно было звучать в её устах подругому: «Хорошо, моё сокровище, иди к ним на эти рождественские песнопения, но держи ухо востро. Родители Ульфа из другого социального слоя, чем мы, и тебя хотя и пригласили, но ты не знаешь предпосылок