Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Он рассуждает о стихосложении, рассказывает о гла­гольных рифмах. Он командует стихами, как полководец солдатами, а потом принимается терпеливо уговаривать кокетку-музу:

Усядься, муза; ручки в рукава.

Под лавку ножки! не вертись, резвушка!

Теперь начнем.

«Резвушка»? А строфой выше поэт назвал музу стару­хой. Да, впрочем, это не важно. Вымысел — так вымысел. Поэт то состарить музу волен, то представить ее барышней, наподобие Ольги из «Евгения Онегина»...

А в наши дни какой стала она? Прежде всего очень простой.

Она — «фабричная девчонка», неприхотливая труже­ница, комсорг экспериментального цеха истории: «Вы, товарищ, к нам в экспериментальный? Приходите, учитесь, у нас каждому побывать интересно».

Много веков подряд на дверях экспериментального цеха висела угрюмая табличка: посторонним вход воспрещен.

А теперь она потускнела, покосилась. Приближается вре­мя — музы сорвут ее напрочь.

У нашего микрофона - творчество

Техника не уничтожает искусство и не обедняет его — она его совершенствует. Опираясь на ее достижения, со временем мы поднимемся по исследуемой реке еще выше, доберемся до ее заветного верховья. Техника поможет искусствам проникнуть в мир, недоступный даже музыке. И уже сейчас техника, непосредственно вмешиваясь в судьбы искусства, поднимает на новую ступень противоре­чие массового и интимного — радость и гордость художест­венной мысли, одно из высших ее достижений.

Творчество интимно. Но, наверное, всего интимнее в нем — минута неожиданного взлета только что осенившей нас и тотчас же отданной окружающим мысли — импровизация. Импровизатор создает духовные ценности публично, стоя перед толпой зрителей; он демонстрирует им ход «изобретения», «конструирования» идеи с начала и до конца.

Кстати сказать, умение импровизировать, на ходу отбирая необходимое из богатого запаса знаний, лежит в основе агитаторского и педагогического мастерства — мастерства пропагандиста, лектора, учителя. Давно замечено, что хорошему лектору мы прощаем и многочисленные повторения и стилистические промахи. И не только прощаем, а еще и стараемся шепотом помогать ему, вместе с ним подыскавать необходимый оборот речи.

Мы участвуем в его творчестве. И на лекции мы ходим отнюдь не за одними только сведениями, как бы ни были они полезны, а прежде всего «за творчеством». Мы хотим видеть, как возникает и развивается мысль, почувствовать себя вовлеченными в ее поток. И немудрено, что мы недолюбливаем лекторов и докладчиков, добросовестно читающих текст по заранее заготовленной бумажке. Пусть даже их лекция сверкает перлами дельных наблюдений и фейер­верками остроумия, они все равно нас обкрадывают, они лишают нас возможности думать. Их начинаешь невольно подозревать в неспособности к творчеству.

Поэзия, в сущности, сродни лекции или агитбеседе. Она возникла как импровизация. Потом на смену сказителям и менестрелям пришла «серьезная» литература, и об искусстве импровизировать позабыли.

...Но зрячих

                 история учит —

шаги

       у нее

              повторны.

История повторяется — в новом качестве и на новом этапе.

Много говорим мы о неуклонном сближении поэтиче­ского языка с разговорной речью. Сближаются они: так, вроде бы, понятнее. Однако одними лишь рассуждениями о «простоте» и «доступности» ничего не объяснишь...

Разговор — всегда импровизация. В мире еще не было двух соседок, деревенских кумушек, которые додумались бы обмениваться через плетень колкостями, держа в руках за­ранее заготовленные тезисы. И еще ни один влюбленный не раскрывал своих чувств перед девушкой, украдкой погля­дывая на аккуратно переписанный текст проникновенной речи. Блестки непредвиденных ходов мысли и неожиданные находки мелькают в любом свободно льющемся бытовом диалоге. И начиная художественно имитировать импрови­зацию, поэзия все смелее пытается воспроизводить разго­ворную речь. Оттого-то, развиваясь и совершенствуясь, она тяготеет к обыденной лексике, фразеологии, синтаксису. «...Я ввожу в стих обычный разговорный язык,— не раз напоминал Маяковский,—...порой весь стих звучит, как... бе­седа».

Непринужденной беседой с читателем были еще «Руслан и Людмила» и «Евгений Онегин». После них поэма-монолог и впоследствии роман-монолог входят в русскую лите­ратуру. Обрушивает на нас потоки набегающих одна на другую метафор, гремит звонкой сталью стиха Лермонтов. Импровизация нарастает. Перемежающимися ударами тру­долюбивого мужицкого топора звучит огрубленная речь Некрасова, и ей — совсем по-другому — вторит в своих ро­манах Достоевский. А прославленные бесконечные фразы Толстого всегда словно воспроизводят речь говорящего вслух, ищущего слов и торопливо громоздящего их одно на другое. На наших глазах писатель как бы подбирает слова, подыскивает наиболее выразительные эпитеты, тут же при­соединяет к ним перечеркивающие или дополняющие их новые — создает образ. И в этом, мне кажется, ключ к раз­гадке давно подмеченных особенностей стиля Толстого. Нарочитая неуклюжесть, которой бравирует Маяков­ский,— не вызов классике и не разрыв с нею, а гениально стремительное завершение давно назревавшего переворота. Маяковский продолжает раскрепощать творчество. Он знает:

Бывают события:

                        случатся раз,

из сердца

              высекут фразу.

И годы

          не выдумать

                           лучших фраз,

чем сказанная

                    сразу.

                           («Ленин с нами!»)

Он вдохновенный инженер культурной революции, по­следовательно ставящий творчество в одни ряд с производством. И дальновиднейшая, теоретически выверенная поэзия Маяковского целиком объясняет своеобразие его поэтического слова.

Стих — беседа. Отсюда — его неповторимые интонации, намеренно топорные, в своей тщательно отделанной аляповатости доходящие до какого-то высшего изящества фразы и, конечно, знаменитые неологизмы.

Вспомним — восхищенный и по-хорошему завистливый взгляд поэта уперся в Бруклинский мост. Инженерное сооружение в его глазах становится образцом, еще не достигнутым в искусстве.

Я горд

         вот этой

                    стальною милей.

живьем в ней

                   мои видения встали —

борьба

          за конструкции

                               вместо стилей,

расчет суровый

                       гаек

                              и стали.

Спеша, отругиваясь от толпы хихикающих нэпманов и рьяно уличавших его в идеологической неполноценности рапповских теоретиков, под одобрительные приветствия молоденьких вузовцев и рабфаковцев, шел поэт к своему художественному идеалу: поэзия — одухотворенный расчет, обнаженная «конструкция» мысли. Поэт — монтажник, сварщик, работающий на Бруклинском мосту искусства.

Его неологизмы не вошли ни в повседневную речь, ни в литературный язык и, в отличие от неологизмов Ломоносова или Карамзина, вовсе и не предназначались для обогащения лексикона. Поэт нисколько не предполагал, что, прочитав и усвоив его стихи, люди благодарно защебечут: «обпахали», «поглазастей», «жилье землемерино», «банда капиталова», «дворцов стоэтажие», «ненависть вынянчим» и т. д.

Неологизмы Маяковского — фиолетовые вспышки и брызги раскаленного металла, сыплющиеся с вершины сва­риваемого мостового пролета. В их мерцающем свете отчет­ливее видна вся воздвигаемая многоэтажная конструкция. Поэт мастерит слова, как талантливый лектор: если слова недостает — он на ходу сочиняет свое, «временное». Он приваривает слово к слову. И собравшиеся внизу прохожие, задрав головы, смотрят на спорую работу.

Стремлением делать творческий процесс зримым объясняется и исключительное внимание поэта к исполнению стихов.