Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Есть. Бессмертна непобедимая чистота богини, а поеди­нок свободных бессребреников с хитро поглядывающими на них, подстерегающими их взглядом фарисеями длится и до сей поры. И все-таки нельзя надеяться объяснить немеркну­щую актуальность «Спящей Венеры» и «Динария кесаря» одним «психологизмом», «глубиной проникновения во внутренний мир персонажей» и «высоким художественным мастерством».

На лугу, на случайно оказавшемся здесь ложе уснула женщина. Мы не видим ее взора — художник отказался за­печатлеть его— и не можем прочесть ни ее мыслей, ни ее чувств. Мы видим только, что она беззащитна во всем — так сказать, дважды и трижды беззащитна: ее тело обна­жено, она погружена в сон, и, наконец, она представляется беспомощно маленькой на фоне открывающихся за нею, уходящих вдаль до самого горизонта просторов, Тут бы, кажется, и потеряться человеку.

Но...

Упрямо хочется доказать, что живописцы располагают действие в пространстве не просто потому, что «им так удобнее», «сподручнее» производить разнообразные упражнения на психологические темы, «средствами живописи раскрывать богатство чувств, присущих человеку данной эпохи». Доказать, что социально значимы, идеологически активны и прекрасны сами эти «средства живописи», средства, вооружаясь которыми живописец обновляет методоло­гию исследования и понимания пространства.

Так вот, человек не потерялся. Надвигающееся со всех сторон пространство не поглотило его, и он не превратился в одну из деталей окружающего пейзажа. Не прилагая к тому никаких усилий, беззащитная женщина оказалась вла­стелином просторов, природы. Для того чтобы показать Венеру беспомощной, беззащитной, «маленькой», сделано все; но «маленькое» победило «большое». Сравнялось с ним. Превзошло его.

А «Динарий кесаря»... Драма, которой достало бы на века и на галлерею полотен, сосредоточенная в одном жесте, в движении рук и во взглядах героев картины, менее того — в тусклом блеске монеты, зажатой в коварных пальцах фарисея. Снова в жизни схвачен момент, когда сдвинулись, деформировались рубежи, разграничивающие «громадное» и «небольшое».

И эта стихийная диалектика наших предшественников, их попытки постичь противоречивое единство абсолютного и относительного в пространстве и научить подобному волшебству всех — глубоко интимное проявление массового ха­рактера искусства: любая картина — мечта о полном овладении диалектикой, выставленная на всеобщее обозрение.

В литературе противоречие интимного и массового реализуется по ее законам. Она глубоко интимна и тогда, когда в ней нет никакого особенного «самовыражения», нет ни «темы любви», ни «темы природы», а, допустим, говорится только о борьбе за мир или об увеличении поголовья рога­того скота в колхозах Воронежской области. Искусство мас­сово и интимно по природе своей. Рождение новых методов мышления, запечатлеваемое им,— явление в высшей степени сокровенное, и недаром же Белинский с присущей ему сме­лостью метафор уподоблял творчество... материнству. Но творчество в то же время и массово, оно возникает в ответ на запросы современников, оно обращено к потомкам.

И напрашивается объяснение...

Постоянные «саморазоблачения». Разрушение вымысла... Но, может быть, это вовсе не разрушение, а совершенство­вание? Начало настоящего возмужания искусства?

Кто из нас не помнит...

Иногда сосед-столяр, какой-нибудь дядя Леша, пообедав после работы, выходил во двор и, чинно разложив на брев­нышке инструмент, неторопливо принимался ладить тум­бочку. Затаив дыхание и лишь тихо посапывая от восторга, мы любовались его работой. Нас поражало; что из груды щепок и бесформенных досок корявые руки столяра на на­ших глазах воздвигали нечто красивое, разумное и целесо­образное. А дядя Леша добродушно поглядывал на нас по­верх очков и поощрительно ронял:

— Учись, мелкота. Учись...

И горю нашему не было границ, если, придя из школы, мы заставали тумбочку уже готовой — сверкающей лаком, отполированной.

Дядя Леша, сам того не подозревая, был великим педа­гогом. Во всяком случае, он поступал совершенно естест­венно и разумно: не прятался от нас по темным закоулкам и не пытался внушить нам благоговейное убеждение в едва ли не мистическом происхождении изделий его ремесла. Он просто работал.

Но чем же ваятель или поэт хуже или лучше столяра? Правда, их творчество сложнее. Но вывод-то из этого может быть только один: тем смелее должно оно раскрывать свои тайны. А мы, став взрослыми, не должны отказывать себе в счастье видеть, как создается уже не простенькая тум­бочка, а произведение искусства.

Правда, и тогда, на заре жизни, среди нас находились благонравные пай-мальчики, которым было ни капель­ки не интересно смотреть, на работу дяди Леши: папа мог купить им хоть сто сделанных на фабрике отличных тум­бочек.

Когда-то они сидели дома, играли в настольный аква­риум, занимались с бонной английским языком, а потом выходили во двор закутанными в шарф и обутыми в фетровые валенки. Сейчас они выросли. Переженились. Некоторых из них можно встретить на художественных выставках: брезгливо разглядывают картины «новых художников», переглядываются с прифрантившимися супругами и пожимают плечами:

— Не понимаю!

А их жены — конечно, бывшие пай-девочки — поджимают подкрашенные губки:

— Хи-хи, люди почему-то зеленые! Разве зеленые люди бывают?

И, всласть поострив, шествуют домой — там на лакированной тумбочке лежит томик собрания сочинений писателя, прославившего себя необыкновенной тонкостью психологического анализа, а на стене водружена купленная в ближайшем магазине канцелярских товаров картина «Лесная опушка».

Но что бы ни говорили благонравные мальчики, а ис­кусство остается искусством. Пример столяра дяди Леши вдохновляет его. Оно демократизируется. Заповедные двери творческих лабораторий широко распахиваются перед толпой профанов. Сурово гостеприимные хозяева стоят на пороге. Они рады всякому гостю: ведь искусство — лучшая школа творчества, тайны и секреты которого, оказы­вается, надо не скрывать, а, напротив, выставлять на всеобщее обозрение. Приходите. Учитесь.

Глубокомысленно скрываемое религией и чистым искусством реализм показывает все откровеннее, смелее и последовательнее.

Молитва может быть красивой, чем-то привлекатель­ной. Но невозможно, думается, представить себе священника, который, читая акафист, сошел бы с амвона и весело перемигнулся бы с прихожанами, приглашая их по достоин­ству оценить композицию, стиль и образы произведения церковной литературы. А поэты вытворяют подобное по­минутно. И шутки, представляющиеся нам «лирическими отступлениями», случайными «приемами», вероятно, несут в себе зернышки эстетики будущего. В XX веке мы впервые увидели противоположную Земле сторону Луны. Мы начи­наем видеть и «обратную сторону» искусства. Она откры­вается перед взором все отчетливее, все явственнее. И очертания ее начинало угадывать еще искусство про­шлого столетия.

В поэме «Домик в Коломне» Пушкин эксперименти­рует уже совершенно откровенно; он храбро вводит нас во все подробности технологии художественного производ­ства.

Четырехстопный ямб мне надоел:

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора б его оставить. Я хотел

Давным-давно приняться за октаву.

А в самом деле: я бы совладел

С тройным созвучием.