Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

Утешение "их" чисто "симбирское"...

Земство "подвело" не одними только "голодными" цифрами. Оно вздумало помочь населению организованием артелей рабочих и жестоко провалилось.

Две очень видных экономии в Орловской и Курской губерниях просили рабочих. Губернской управой были отобраны самые голодающие и посланы. Но через неделю-другую эти рабочие явились обратно в Симбирск и обратились к земству с упреками:

— Как вам не совестно? К кому вы нас послали?

Оказывается, несчастные люди попали в лапы самой беззастенчивой эксплуатации. Тетюшские крестьяне на Амуре того не испытали, что пришлось перенести симбирским голодающим в рекомендованных земством экономиях.

Они принесли с собой хлеб, которыми кормили их на экономиях. В нем оказалось 40% мякины... Рабочим он продавался по обычной базарной цене.

Их преследовали штрафами: за излом зуба у пилы вычитали 80 копеек, за излом деревянной ложки — 10 копеек, за отпайку соска у чайника — 60 копеек...

— Это не работа, а каторга, — говорили рабочие.

Они "прибежали" домой без копейки денег, такие же голодные, как и были.

Но кто особенно "подвел" симбирских "руководителей", так это дворянство и духовенство.

Буинский предводитель дворянства А. А. Головинский, числящийся в черносотенно-"националистическом" лагере, открыто заявил, что "нужда в его уезде стоить остро".

"Единственный способ помочь голодающим, — писал он губернскому комитету трудовой помощи, — это — организовать немедленно же столовые"...

Я был в Буинском уезде позже этого письма. Никакой немедленной помощи там еще не было организовано.

Итак, слово "голод" было открыто произнесено представителем дворянства. Не удержалось, чтобы не сказать правды, и симбирское духовенство. В лице преосвященного Вениамина оно также громко заявило о "голоде".

Как известно, ни в одной епархии, кроме симбирской, духовенство не отозвалось на голод. В Симбирске же епископ очень рано почувствовал приближение народного бедствия и опубликовал циркуляр:

— Голод идет, крепче запирайте двери церквей!

Вот текст его циркуляра:

"В виду голодного года и приближающихся темных, продолжительных ночей, предлагаю консистории циркулярно предписать всем настоятелям и старостам приходских церквей вверенной мне епархии, чтобы они тщательно следили за церковными сторожами, проверяя их бдительность и добросовестное окарауливание храмов. Никому не секрет: в голодные годы и темные осенние ночи злодеи-хищники всегда как-то стараются грабить храмы и их имущество".

И здесь этот "неприятный" термин:

— В виду голодного года.

— Да нет же голода в Симбирской губернии, — уверяют "руководители", — это в "просвещенной" Англии голод, а у нас все слава Богу!..

— Голод? Откуда вы взяли? — шепчет мне, оглядываясь по сторонами, перепуганный симбирский обыватель. — Это все жиды и масоны выдумали!..

9.

По дороге в Сызрань. — "Продовольственный" господин. — Железная система. — "Власианка". — Сызранский Илиодор.

Ехали молча, думая каждый про себя:

— Что это за человек? На всякий случай надо от него быть подальше...

Потом по какому-то незначительному случаю разговорились. Узнали, что все едем в Сызрань и чему-то как будто обрадовались. В воздухе стало легче.

Против меня сидел сызранский земский гласный, из крестьян. Он один из всей нашей пестрой компании интересовал меня, как человек земли, сын деревни.

— Ну, как? Плохо у вас ныне? — спрашиваю у него.

— Надо бы хуже, да нельзя... Изо всех годов...

Сидевший рядом со мной господин в пенсне и поддевке поднял из-за газеты голову. Он ехал по каким-то продовольственным поручениям, — но, — Бог его суди, — физиономия его хотя была и продовольственная, но с другой стороны... Сияла, как медный таз. Смотришь на него, и всякая чепуха в голову лезет: "бараний бок с кашей... жареный гусь... полдюжины пива"... Тфу, ты, пропасть!

Но оказалось, что этот "жареный гусь" — большой "философ" "практической" школы. Мне пришлось перевести свое внимание с гласного на него.

— Вот Государственная Дума признала, — говорю я, — что правительство вовремя приняло меры.

— У нас маненько запоздало, — отзывается гласный.

— Ничуть, — отзывается продовольственный господин.

Он бросил газету и с живостью, совершено необычною для его жирного тела, спросил гласного:

— Что есть голод?

Тот растерялся.

— У вас тиф? Цинга?

— До этого дело, слава Богу, пока не дошло.

— Ну, значить, нет и голода. И мер никаких не надо.

— Народ больно отощал...

— Ах ты, Господи Боже мой, — нервно перебил он гласного.

Обернулся ко мне и начал крикливо говорить:

— Благотворить можно только чувством, а управлять непременно надо системой. Какую же систему надо положить в основание? Только трезвую и разумную. Против жизни, как против рожна, переть нельзя. А жизнь учит, что никогда не надо поддерживать падающих, иначе вместе с ними упадешь. Надо, вместо того, тверже укреплять стоящих...

— Позвольте, но если люди умирают с голоду?

— Конечно, тогда им нужно помочь. В государстве не должно быть умирающих с голоду. Но помочь надо только тем, кому нечего уже продать и негде заработать. Только в эту последнюю минуту благотворительная помощь своевременна и разумна.

— А раньше, когда у крестьянина еще остаются лошадь, изба, надел?

— Раньше она вредна, так как является попыткой исправить естественный закон...

— Не закон, а простое несчастье.

— Простите меня, для близоруких — да. Но в этом несчастье — закон уничтоженья мелких общинных хозяйств и всего отжитого и вредного для России крестьянского строя жизни. Закон 9 ноября сметает то, что не имеет корней и висит на воздухе. То же делают и неурожаи. Они помогают хуторскому закону валить слабое, а на его месте укреплять сильное, торжествующее. Нужно это для того, чтобы стеной отделить бедных от богатых. Когда этот великий процесс совершится, жизнь будете яснее. Рабочий вопрос станет проще, не будет осложняться принадлежностью рабочего к земле и разными другими гниющими подпорками...

— Вы просто благословляете разорение крестьянина?

— Не разоренье, — это — сильное слово, — а сведенье его на степень рабочего. Оно естественно и неизбежно. Бессмысленно ему противиться и задерживать.

Полная дама, сидевшая против толстяка, вдруг проговорила:

— Поистине все в руце Божьей.

Она сидела дотоле спокойно. Лицо у нее было постное, как будто она ехала на богомолье. Часто вздыхала, крестила рот и на нас поглядывала с недоброжелательством: "Наверное, жулики. Поговорят, а потом в мой карман полезут. Как только пускают сюда таких"...

Толстяку понравилась поддержка.

— Именно, — обрадовался он, — все в руце Божьей. И не нам исправлять Его законы.

Но дама, видимо, его