Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Отец Власий, — изрекла она в пространство, — говорит, что не надо лечить людей, ибо Господь знает, что делает...

— Власианка, — вдруг хихикнул стоявший в дверях молодой человек, смутился и исчез.

— Вы к отцу Власию? — почтительно спросил толстяк.

— Да, за молитвой и благословением, — важно ответила дама.

— Это который монах, а на автомобиле катается? — спросил гласный, и глаза его засветились смехом.

— Что ж из того? — обернулась к нему дама. — Вышний дар прозрения Господь ему дал... И расточатся врази его, — уже гневно говорила она.

Отец Власий — сызранский Илиодор. Когда-то был волостным писарем, но рано понял, "где раки зимуют". Принял монашество и между купчих прославился "святостью" и "прозорливостью". Бедных он не любит, богатым очень рад. "Власианки" дарят ему деньги, рысаков, плюшевые рясы. Подарили автомобиль. Он — простой иеромонах, но живет не в монастыре, а в городе, где в его распоряжении два больших дома. В одном он помещает детский девичий приют и живет сам со своим кучером и шофером "Мишкой", а другой отдает под квартиры "власианкам".

Поклонницы собирают его волосы с гребенки и едят. Пьют воду, в которой было вымыто его белье, целуют полы его грязной рясы.

Таков сызранский "святой".

— ...И о нужде крестьянской, — говорила наша вагонная "власанка", — батюшка также учит: "Ни один волос не упадет с главы, все зависит от воли Его..."

— А знаете, это — ваша система, — говорю я толстяку, — только в плоскости власиевской религии.

— Что ж? Я рад. Здравые понятия поддерживаются нашей верой...

Приближалась Сызрань.

— Имею честь кланяться, — встал продовольственный толстяк. — А к отцу Власию я наведаюсь обязательно, — обратился он к даме, — чтобы засвидетельствовать ему мое уважение.

— Ну, как? — обратился я к гласному после его ухода, — правду он говорил?

Тот замялся.

— Конечно, начальству лучше известно... Только...

— Что?

— ...Только одно я знаю: что в нашей округе мужики, можно сказать, подыхают... А помощи нет никакой...

10.

В Сызранском уезде. — Несчастная деревня. — "Миллионеры". — "Зрящая работа". — Лишний рот. — Участие земских начальников. — "Красная" мука.

Кругом белая пелена. "Голодная скатерть", — говорят мужики.

По скатам, в ложбинках разбросаны деревеньки. Еще немного, и от них останутся одни крыши, — все засияет в глубоком снегу.

Окуловка отбилась от своей семьи. Стоит одинокая, на краю. С ней рядом Хвалынский уезд, — чужая страна.

Несчастная деревня. В прошлом году сюда занесло холеру. Человек 20 скосило, а остальные переболели.

— От воды случилось, — объясняют крестьяне. — В родниках вода пропала, мы и начали пить из стоячего пруда вместе со скотом.

— Запах тяжелый. Чай калом отдает. Замучились.

А теперь голод. Почва здесь — камень. И в лучшие годы снимают не более 25-ти пудов с десятины. А ныне даже и не жали. Нечего. Не было ни хлебов, ни картофеля. "В чистую".

Широкая улица. На ней расставлены 72 двора. Мы тихо едем. Унылый вид. Через каждые два-три дома одна изба забита. Таких изгнанных из родного утла семей более 20-ти.

Разбрелись кто куда.

Было в деревне 43 лошади. Осталось 26.

— Остальных проели.

— Вперед лошади в гроб не ляжешь, — печально говорят мужики.

Попродали коров, овец и солому. И все проели. В деревне остались только два двора с двумя лошадьми. 

— Это наши миллионщики, — шутят те, которые не потеряли еще способность смеяться.

У одного из этих крезов старой муки 50 пудов, у другого — 100.

— Посмотрим, сколько чего к весне у них остается, — говорят крестьяне.

Один из этих "богачей" жаловался:

— На общественные работы не приняли. "У тебя мука есть", — говорят. А не знают, что у меня 10 ртов семьи, — на сколько мне этих 100 пудов хватить?

Помощь явилась в этот забытый уголок только 12-го ноября. После долгих напрасных ожиданий и волнений. И приговором просили окуловцы общественных работ, и устной мольбой.

— Все говорили нам: скоро, скоро! А у нас уже под горло подступало.

Рядом, в Хвалынском уезде, работали с 15-го августа.

— Бывало, ходим туда, — жалостливо рассказывал мне баба, — и смотрим, как там работают. Завидуем: счастливые! Чем мы виноваты, что живем не в Саратовской, а в Симбирской губернии? Придешь домой, да на молитве и просишь Бога: "Вразуми, Господи, начальство, чтобы оно дало нам работы".

А дед в той избе, где я остановился, все просил меня ему разъяснить:

— Не понимаю я. Бог нас наказал одинаково. А помощь послал разную. Почему так? 

Перед работами дело дошло до последнего. Еще те, у кого кто-нибудь жили на стороне, держались, хотя с них неукоснительно взыскивали подати и сборы. Остальные уже скребли по сусекам.

— Испекла я ребятам лепешки, — рассказывала одна баба, — а они не едят. Я на них кричу, заставила есть. "Отчего, — говорят, — мамка, глиной они пахнут?" Молчу, — пыль я собрала в сусеке, да так с глиной и испекла.

— Не ел два дня перед работами, — признавался один мужик. — Если бы не пришли к нам, — ложись и помирай.

— Почему так запоздали? — спрашиваю.

— Болезней-то у нас, слава Богу, нет. Ну, начальство и думало: "стерпят!"

— Действительно, ведь, стерпели?

— Да. Только скота лишились. Теперь, пожалуй, не подымешься.

Наконец, работы открылись. Вид у деревни стал веселее.

Толпятся на горке. Подхожу. Старики, бабы, мальчишки с ломами и лопатами. Работают все семьи, за исключением "миллионщиков".

— Почему не учишься? — спрашиваю чумазого мальчугана лет 11-ти.

— У нас школы нет, — отвечает за него мужик. — И близко от нас не имеется. Приговором просили открыть, — не открывают.

— Неужели все безграмотны?

— Поголовно. Никогда никто не учился. Разве в солдатах какие.

Срывают небольшую горку. Спрашиваю:

— Кому она помешала?

— Это действительно, — чешет какой-то старик в затылке, — и техник тоже говорил. Работа зрящая. Но нужно же нам дать заработать!

Я люблю видеть мужика за работой. Он становится серьезен, сосредоточен. Он творит, священнодействует. Таков он и здесь — на "зрящей работе": глубокомысленно отмеривает, серьезно взмахивает ломом. Но мне кажется, что теперь какой-то Мефистофель стоит за его спиной и хохочет. Обидно за русского крестьянина. Поневоле "дармоед".

Покопай что-нибудь, чтобы