Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Ну, а родники, — вспомнил я, — их бы вот теперь и очистить?

— Приговором просили. Обещали. Да, знать, до весны отложили, — с работами, вишь, запоздали.

В поле сделали запруду для скота. Но, думают, — снесет весной...

Крепко бьют ломами мерзлую почву. Вот скоро скует мороз землю, и лом, пожалуй, не возьмет.

— Тогда как же?

— Пошабашим, — говорить спокойно десятник. — У нас поденная.

Земля промерзнет, — что они в день сделают?

Жутко на душе у работающих.

— Боимся, закончат, — говорить одна баба, — тогда как будем?

Уже и теперь холод морозит руки. Варежки не греют. А об одежде молчат. Все во рваных зипунах и полушубках. Хоть замерзай, а работать надо, — дома голодная семья.

Нужно иметь слишком жестокое сердце, чтобы три летних месяца оставлять крестьян без работы, а теперь, когда наступила зима, начинать их. Я осведомился в Сызрани в уездном комитете:

— Когда образован комитет?

— 22-го августа.

— Когда была ассигнована сумма на общественные работы?

— В августе же.

Почему в Окуловке и в других местах только теперь начались работы? Ответ я знаю наперед:

— Не управились.

Хоть и "зрящая работа", но работать ее трудно.

— Не направишься никак, — говорил худой старик, — десять часов помаши-ка ломом да лопатой. А придешь домой, — вода и мука. Вот и вся пища. Больно отощали...

— А лошади?

Он безнадежно махнул рукой.

— Вчера три упали на работах. Кормим соломой. Иные даже старой.

Десятник долго уговаривал их согласиться на сдельную работу. Ему не надо было бы тогда наблюдать за работающими. Но мужики восстали:

— Земля мерзлая. Что ты?

Там, где согласились на сдельную работу, теперь плачут. Заработок с морозами сильно понизился, вдвое.

Десятник открыл мне "секрет" работ. Страшный "секрет".

— Я удивляюсь, — говорил он, — из-за чего мужики упорствуют. Сдельно лучше для них: меньше выработают, — дольше будут работать. 

— Как так?

— Работы не вечны. Каждой нуждающейся семье высчитан продовольственный паек до 1-го июля. Он переведен на деньги. Из него вычитается расход на технический персонал и материалы при работах. А остальная сумма отдается, как заработок, семье. Кто сработает свою часть, того мы выкидываем из списка.

— А во сколько времени мужик может выработать свой паек?

— В месяц, в полтора.

— А потом?

— Как хочет. Он должен делать из заработка сбережение на весь год.

— Но откуда? Плата же низкая!

— Знаю, неоткуда. Но так предположено начальством.

— Вы предупредили мужиков?

— Говорил. Но они какие-то чумовые, — не понимают. Твердят одно: "А зимой, что будет?" Я почем знаю, что с ними будет?..

Крестьяне сердцем чуют недоброе. Завоет в трубах вьюга. Начнутся длинные холодные и голодные ночи. У кого осталась лошадь, сведут ее со двора на базар. А у кого ничего не осталось, к тем придут болезни. И вот тогда начнется "скорая помощь".

— Из прежних голодных годов знаю, — говорил мне старшина Канадеевской волости, — ничего не будет без болезни. "Москва слезам не верит". А как начнутся цинга и тиф, — повезут в деревню свеклу, картошку, морковь, клюкву, лекарства. Начнут лечить мужиков... Чудно!

Именно, — чудно. И жутко.

Вечерело. Я прошел по избам. Бедность везде непокрытая. Одиноко стоять самовары на лавках.

— Пьете чай-то?

— Забыли, какой есть. Дома три пьют, а у остальных нет ни чая, ни сахара. Вот мужики заработают что, — тогда попьем.

Баба лежит на конике. Голова завязана. Оказывается, — болит. — И в глаза стреляет, — не взглянешь!

Окуловская болезнь. Здесь многие переболели ею. Больше женщины. Лежат неделями зажмурившись.

— Как вы зовете болезнь? — спрашиваю.

— Головной тиф.

— Кто это вам сказал?

— Сказывали...

Подхожу к своей избе и чувствую, что что-то меня тревожит: едко, больно. Ах, да!..

Давеча за обедом спросил я молока.

— Нет, — говорить старуха-хозяйка, — корову продали.

Где-то на стороне все-таки достали.

Знакомлюсь с обитателями избы. Славный, белый мальчуган, — сын солдата, служащего около Бухары. Дед его балует. Терпит он и девочку лет 4-х, — дочь сына, нанявшегося недавно в работники за пять рублей.

— На лапти себе хоть заработает, — говорить старик.

Но третья девочка "лишняя" в семье.

—Чья она? — спрашиваю.

— Дочь у меня вдовой осталась с тремя детьми, — говорит старуха, — в Баках (Баку) теперь служит кухаркой. Двух-то взяла с собой, а третьего нам оставила... Да старик невзлюбил ее, — шепчет она мне, — все говорит: отошли ее к матери, лишний рот.

Сели за обед. Хлебали что-то мутное, черное. На дне изредка попадался картофель. Я отдал свое молоко детям. Старуха налила его в чашку и подставила двум ребятишкам. Сиротка сидела поодаль с глазами, полными слез.

— Что же вы ей не даете молока?

— Пост, — сурово ответил старик.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

Бабка сморщилась и ушла в свой передники. Девочка сидела молча и ничего не ела. Когда старик ушел на общественные работы, старуха подвела ее к печке и сунула что-то, должно быть, остаток молока...

— Не знаю, что и делать, — жаловалась бабка, — понимаю, что лишний рот, — тяжело, не те годы. Но с кем я ее отправлю к матери?

Старуха плакала.

Окуловка в этом краю не одна. Кругом по "голодной скатерти" расставлены Окуловки.

— Хуже, беднее есть, — знакомил меня со своим приходом куроедовский священник отец Румянцев.

Он молод, кончил Демидовский лицей и по призванию стал священником. Судьба забросила его в глушь. Видимо, хочется ему широкой общественной работы, а обстановка гнетет.

— У меня в приходе семь дворов мещан, — рассказывал он. — Голь перекатная. Все общественные повинности они несут с крестьянами. А на работы их не принимают. В списках они, вишь, не значатся.

— Крестьяне не против?

— Какое! "Вместе, — говорят, — подыхаем, вместе и будем работать".

— В ком же дело?

— В десятнике. Мещане в ногах валяются. Я за них просил. Староста просил. Земский начальник написал на просьбе: "разрешаю". Работали дня три. А потом десятник прогнал и даже денег за работу не заплатил...

— Да и вообще... Эти общественные работы, — возмущался батюшка, — делают-то что не надо, и не делают, что необходимо. Отчего нас, местных интеллигентов, не