Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

Заснули? Умерли?

Но иногда мы видели, что сквозь мутные окна на нас глядели человеческие силуэты. Посмотрят равнодушно и снова исчезнут. Значить, остались еще люди в этом мертвом, завороженном царстве.

Как странно сюда доходит отдаленный звук паровозного свистка! Как-будто кто-то, изнемогая в предсмертной борьбе, кричит в последний раз о помощи.

Но идти спасать в этой пустыне некому. Никто не может выйти из избы. Мертвое село само молит о помощи.

На днях здесь сделано тревожное "открытие".

Священник вдруг почувствовал в школе дурной запах. Посмотрел у ребят рты. У трех малышей оказалось кровотеченье из синеватых десен.

Дети давно уже приходят в школу бледными, испитыми. Мало шалят. Больше молча остаются за партами. Плохо понимают и ничего не помнят. Определенных болезней все-таки не было.

— Но я ждал их, — говорил мне священник, — у трети села нечего уже продать.

Мордва вынослива. Во время неурожая 1906—1907 гг. был только один случай цинги, и то весной. Многие на вид всегда худосочны, малокровны. Но больны ли они, — Бог их знает! Ходят, говорят, ни на что не жалуются, — значить, здоровы.

Батюшка после "открытия" в школе написал земскому врачу. Тот прислал фельдшера, который обошел дома и при поверхностном осмотре нашел:

— "14 цинготных и 77 подозрительных".

Село явно разлагалось. Надо было просить о помощи. Впрочем, не "просить", — просили ранее, до цинги, — теперь нужно плакать, кричать, умолять.

— У вас были общественные работы?

— Никаких. Только поговорили.

В сентябре священник, видя безвыходность положения, написал члену вольно-экономического общества, доктору Грану:

— Помогите!

Ответа не было.

Время шло. Со дворов исчезали коровы, овцы, лошади.

В конце октября отец Борецкий написал в уездную управу:

— Обратите внимание!

"Есть уже семьи, — писали он, — побросавшие свои дома и разошедшиеся во все стороны в поисках куска хлеба... В одной семье нет ни хлеба, ни скотины, да и не было ее, а кормилец семьи лежит безногий. Послать побираться некого, дети маленькие"...

Земская управа отослала просьбу священника "по принадлежности" — в уездный съезд. Съезд рассмотрел и наложил резолюцию:

"Обратитесь к земскому начальнику".

Священник "обратился". Земский начальник ответил:

— На ваш район у меня нет денег.

Дока по части законов волостной писарь объяснил взволнованному и растерявшемуся отцу Борецкому:

— Из имперского продовольственного капитала дают только на кормление "распухших".

В селе были голодные, не евшие днями, но не было еще "распухших". Откуда их взять? Вот в этот момент и пришла "желанная" цинга... "Распухших" и "кандидатов" оказалось сразу около 100 человек.

Впрочем, помощь явилась все-таки случайно. Самарскому губернатору бросилась в глаза газетная заметка о бедственном положении мордвы села Зерыклы, и он телеграммой земскому начальнику приказал "обратить внимание".

Земский дал священнику пока 70 рублей.

Кормите больных!

— Только больных?

— В первую очередь их.

Кормят 100 цинготных и "подозрительных". В числе подозрительных" есть и просто голодные. Но около столовой всегда стоит толпа, плачет и просить священника:

— Христа-ради, дай хлеба! Помираем.

Но денег у священника нет.

Когда стал записывать, — рассказывал отец Борецкий, — хлынуло ко мне все горе нашего села. Человек 1500. Знаю, что не притворяются. Известны мне их достатки. На колени падают, ноги целуют... Прошибла меня слеза, не мог видеть — убежал...

Мордовка с грудным ребенком на руках стала на колени и повалилась в ноги:

— Помоги!

Я растерялся. Поднимаю ее. По бледным щекам ее текут слезы.

Муж сидит на лавке. Ему 46 лет, но он уже не работник.

— Нога пухнет. Встать не могу.

У него цинга. Вид изможденный. Дыхание тяжелое.

Девочка лет 10-ти с яркой трахомой.

Кормят только мужика, — плакала баба. — А девочке и мне с ребенком есть нечего. Что остается от мужа, то доедаем...

— Девочка учится? — спрашиваю.

— Да.

— Разве школьной столовой нет?

— Нет.

Скота у них не осталось. Уцелела лошадь. Но скоро и ее поведут в Матвейкино на базар. А цена там 5—8 рублей. Почти цена шкуры.

Если оставить лошадь и кормить одной старой соломой с повети, то весной ее "вша заест", — она от слабости борозды не пройдет.

Перехожу из избы в избу. Убогий вид. Пол почти везде глиняный. Есть курные избы. В них не войдешь от дыма и копоти.

Мать и пятеро ребятишек.

— Где же муж?

— Ушел на сторону.

— Куда?

— Не знаю.

Ушли многие на донецкие каменно-угольные копи. Я спрашиваю:

— Почему именно туда?

— Да хохлы у нас живут неподалеку, сказывали, там всегда есть работа.

Хохлы сами нищие, но на копи не пошли.

Голодная мордва ушла "на авось". Где она теперь, — неизвестно. Ушла, как в воду канула. Ни писем, ни слухов.

В семье осталась коровенка. Но молока она не дает.

— Держим, старая солома осталась...

Но зимой "не миновать продавать".

Впрочем, в этой семье есть "добыватели хлеба".

Двое мальчиков ходят "по миру".

— Подают?

— Немного приносят. И наши богачи иногда дают, и в других деревнях изредка кинут...

В одной избе мне показали "хлеб". Черный, с большими белыми крупинками.

— Отчего такой?

— Из "подсева" испечен.

Подсевом называются остатки после размола на мельнице зерна. В нем куколь, шелуха, камешки, попадаются даже стекла. Все это вновь перемалывается и смешивается с мукой. А у кого нет муки, те хлеб пекут из одного "подсева". Он хрустит на зубах, взглянуть на него страшно...

Но и "подсев" не дешев. Цена ему от 45-ти копеек до 1 рубля пуд. Все-таки, он дешевле муки, которая стоит на базаре 1 рубль 20 копеек, а в деревне у богачей доходит до 1 рубля 50 копеек.

— Но, кроме этого хлеба, что едите?

— Иногда картошку. Ее бережем, — понемногу...

Больше ничего. О чае здесь "забыли думать".

Муку иногда смешивают с картофелем и пекут из этой смеси хлеб. Очень жалеют, что не уродились ни желуди, ни лебеда:

— С ними легче бы пропитаться.

Перед открытием столовой несколько крестьян уже совершенно голодали дня два.

В одной семье отец "пил только воду". Хлебом питались дети.

В другой — старик-солдат, призыва 70-х годов, "понял", что

"наступает смерть", но голодал молча, никому не говорил, что второй день не ел. Соседи сказали священнику.

— Почему же молчал? — спрашиваю его.

— Совесть не дозволяла.

А один