Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Как же я тут буду жить? — говорит. — Налезут ко мне столько!..

Она — грузная, полная дама. Привыкла, видимо, жить с удобствами.

А татары не перестают жужжать:

— Курмовой давай!

Я шутливо заметил им:

— Да, ведь, не отдадите?

— Как не отдадим?! За 1906 год почти всю ссуду заплатили.

— За корм скоту сполна отдали и за продовольствие больше половины.

— Как не отдать, когда берут?

— Вот и за памятник взяли.

— За какой памятники? — спрашиваю,

— В Сарай-Гире ставили...

— Александру Второму, — поясняет писарь.

— Мы приговор давали не платить, потому год голодный... А волость потребовала. Отдали 86 рублей.

— И мирские, и волостные отдали, — все до копейки. Требовали, — мы и отдали.

Для этого они продали "клин" общественной земли в 17 десятин. Все 2500 рублей и выплатили.

Поздно ночью мы выехали из Нового Якупова.

Медленно двигаемся по уснувшей деревне. Вот последний дом-землянка. Вдали расстилалось снежное поле. Вдруг от стены отделилась фигура в лохмотьях.

— Курмовой давай! Ашать нэт...

— Дадут, дадут...

— Давай курмовой! Дети плачут...

В голосе отчаяние и слезы.

— Фу, ты, пропасть, — облегченно вздохнул ямщик. — А я думал невесть что!..

Лошади взяли. Татарка осталась стоять на улице...

13.

Смерть от голода. — Мулла вор. — Закрытие столовой. — Жмыхи вместо хлеба. — "Собачьи купцы".

Кажется, больше всего нужды в Старом Якупове.

Тут месяц тому назад был 31 цинготный и что-то около 60-ти "подозрительных".

Татары рассказывают:

— Габдулгамид Губайдуллин кончал жизнь...

— Умер?

— От голода. Долго терпел. Несмелый быль. Сыновья пошли побираться, да никто им ничего не подал. Старик ждал, не дождался и умер... Пришли сыновья, а он мертвый...

Так "просто" рассказывают.

— Потом мы донесли, доктор приехал, цингу нашел, кормить стали.

— Кого же?

— Тощих и цинготных.

Таких 210 человек.

Столовой для "тощих" заведывал мулла. Но с ним случился "грех".

— Маленько неверно пошел, — говорят татары.

Фельдшерица Альмендингер обличила его в воровстве. Картошку он покупал по 25 копеек, а записывал по 40 копеек. Распоряжались всем сам мулла и его родные, а остальных членов попечительства он не подпускал к столовой.

Я застал тот момент, когда сельский староста получил "приказ" земского начальника:

"Отобрать от муллы все продукты и деньги, закрыть временно столовую".

"Кормить в столовой, — писал земский начальник, — разрешаю только больных и подозрительных. На лиц нуждающихся, но не больных представить особый список".

Татары записали 158 человек.

— Еле-еле держатся, — говорил о них староста.

Осталась только одна столовая для цинготных. Заведует ею эпидемическая фельдшерица. "Красного Креста" нет. Школьной столовой нет.

— А общественные работы?

— В августе давали приговор. Два моста и два колодца просили. Приходил инженер, обещал с 1-го сентября. Но обманули...

Что за несчастный край! Обошли его даже минимумом — общественными работами. Этим видом помощи так хвалятся везде "руководители" деревенской жизни...

Был полдень — время обеда. Со всех сторон к столовой шли цинготные. Страшных форм болезни, когда люди лежат пластами, здесь еще нет. Больные, хотя с палочками, тихо, но могут двигаться.

Больше все женщины. У них у всех бледно-лиловые губы и восковой цвет лица. Унылый, потупленный вид. Тени...

У многих кровоподтеки на ногах, — форма цинги уже тяжелая.

Все со своими ложками. Рассаживаются на нарах. Кормить их теперь хорошо: четверть фунта мяса на человека, фунт хлеба, картофель и пшено в похлебке. Дают кусок лимона с чаем и два куска сахара.

Конечно, в столовую все рвутся. Фельдшерица рассказывает о татарках.

— Разотрут себе чем-то десны, раскровянят их и приходят: "Корми!" Каждый день скандалы, всем хочется есть...

При мне в столовую пришла одна молодая татарка.

— Ашать давай! Я больна.

— Ты выздоровела, — говорить ей фельдшерица, — а тут все больные.

Она раньше была в цинге, кормилась в столовой, но поправилась, и ее перестали кормить.

— Обыкновенно таких мы переводили в столовую муллы. Но теперь столовая закрыта по приказанию земского начальника.

Женщине, только что перенесшей тяжелую, страшно потрясшую организм болезнь, приходится теперь питаться сухим хлебом или провонявшим маханом. А может быть, и хлеба-то в доме нет.

Она долго с криком отстаивала свое право на мясную похлебку. Ее силой увели из столовой.

— Мы ничего не можем сделать, — основательно говорила фельдшерица, — больных много, их надо спасать от смерти, а средства ограничены.

Только что ушла татарка, на смену ей откуда-то появилась другая со страшно истомленным малокровным лицом. В руках ребенок. Пришла она ко мне и запела "старую" песню:

— Курмовой давай!

Ах, ты, Господи! Как тяжело чувствовать свое бессилие!

Кое-как ушла.

Два раза татары приговором просили о продовольственной ссуде.

— Не дают.

В избах обычная голодная картина. "Хоть шаром покати".

Садык Галиев — древний старик. Ему 79 лет. Два сына у него в солдатах, а он просит милостыню.

— Не дают, — шамкал он.

Смотрю, — на дворе у него стоит лошадь.

— А копя все-таки не продаешь, — говорю ему.

— Нельзя никак. Ноги болят, ходить не могу. Запрягу лошадь и еду под окнами, прошу... Лошадь меня кормит...

Потому, видимо, и не подают, что видят нищего на лошади. Только в страшно голодный год появляются в деревнях такие "богатые" нищие.

В другой избе увидал "хлеб". Сразу не рассмотрел.

— Что это такое? — спрашиваю.

Оказывается, жмых конопляный. Кусок его (фунтов 25—30) стоит только 40 копеек. "Дешево и сердито". Им пробуют заменить хлеб.

— Много поешь, — передавал один татарин, — живот болит.

Еще бы!

Расстаются с наделами, отдают их богачам в долгосрочную аренду, — лет на 6, на 12.

— Какова цена? — спрашиваю.

— Два-три рубля за десятину в год.

Между тем, обычная арендная плата в хороший год 15—20 рублей.

— И за два рубля не берут, — говорят татары. — Умоляем взять, не хотят. Свои богачи отказываются наотрез. Только матвейкинские принимают.

Подошли двое русских парней, с большими палками-калдашами в руках. Это — "собачьи купцы". Они пользуются голодными годами и скупают у татар собак на шкуру.

— Дадим цену хорошую, — прельщают они татар. — Сорок копеек, а за хорошую — полтинник.

Старик-татарин покачал головой:

— За полтинник душу резать хочешь. Ай-ай-ай!..

Парни пошли по дворам.

Мы выехали в поле.

— Не