«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

class="p1">Его надменная недоступность и мрачный деспотизм ей импонировали больше.

Вы никогда не замечали, как кошки стареют? Они стыдятся старости. Прячут ее от нас. Делаются внешне более спокойными, а это расчет: меньше прыгать, осторожнее ступать. То, что было повадкой хищника, становится орудием самосохранения. И их мохнатые лица искажает время: появляются складки, шерсть тускнеет, ломаются белые волосины в усах и бровях, отвисают щеки. Появляется страх ошибиться в движении. И — тоска, общая для нас и для них, тоска живого, которому предстоит стать неживым. Неподвижный взгляд. Зверь знает, когда его сроки начинают надвигаться. Знает свой час. А люди называют это знание мудростью.

Маркиз уверовал в мои медицинские способности после того, как я извлекла из его пасти полупроглоченную иглу (длинная белая нитка волочилась за ним по полу). Когда у него зашатался зуб, он разбежался и грохнул в мою дверь грудью. Я открыла, он сел на пороге и завел плач на одной высокой ноте, широко разевая рот. Он требовал лечения. И пришлось лечить, хоть я вспотела от страха, что могу ему повредить что-нибудь. Потом пошли болезни похуже, но он даже погружение в корзину переносил теперь со стоическим терпением, а уж в ветеринарной поликлинике вел себя с такой кротостью, что вызывал всеобщие восторги.

…И наконец мы остались одни: я и кот. Не знаю, как он выносил долгие часы моего отсутствия. Но как бы поздно я ни возвращалась, на голом окне четко вырисовывалась статуэтка в позе ожидания.

Командировка получилась удачная, я бы побыла и подольше, если б не Маркиз, оставленный на соседку. Провожающие меня со смехом напутствовали: «Передавай привет своему аристократу!» Морозным утром я повернула ключ в замке. Кот уже сидел на коврике. Он обвил лапы хвостом — чуть медленнее, чем прежде, и терпеливо ждал, когда я развешу вещи и поздороваюсь с ним. Он ходил за мной по пятам: в ванную, в кухню, в стенной шкаф. Он поставил лапу в откинутую крышку чемодана и глянул мне в глаза.

— Не уеду, ну, не уеду больше, честное слово, — сказала я.

Прежде чем наскоро помыться, я пригласила Маркиза поесть. В его миске лежал кусок жареной рыбы. Кот остановился на пороге кухни и не сделал дальше ни шагу. Зато пока я вертелась под душем, он философски поглядывал на меня из-за махровой простыни.

Постучалась соседка:

— Слава Богу, наконец-то вернулась! А то я уж тут думала — всё, конец мне, приедет и убьет. Ведь этот разбойник первые дня четыре куска не съел! У-у, разбойник! — Она погрозила пальцем и засмеялась. Маркиз отвернулся, скучливо дернул усами. — Ну нипочем не ел. Уж как я его улещивала!

Она ушла, и я забралась под одеяло, легла на спину. Тут же я почувствовала требовательное царапанье. С некоторых пор кот затруднялся запрыгнуть на кровать и просил, чтобы подняли. Я втащила его за шиворот, и он, степенно обойдя меня сбоку, влез на мой живот и устроился, свернув лапы бубликом у моего подбородка. Глянул на меня вопросительно: не вздумаю ли вновь исчезнуть? Уверился, что нет. И хрипло замурчал. Он даже всхлипывал от удовольствия: хозяйка дома, мир обрел устойчивость, все в порядке.

…В свой последний день он не стал забираться в темный угол, как это делают кошки, зачуяв конец. Он приполз на кровать и положил тяжелеющую голову на подушку. Он верил, что рядом со мной он в безопасности. Но он был чистоплотным котом, а умирание так жестоко! Он должен был спуститься на пол. Я подстелила ему тряпку, но он желал встретить врага стоя. Он подымался на дрожащие лапы, а смерть валила его, но он вставал и, покачиваясь, пытался дать сдачи, пока не упал в последний раз, и теплый медовый блеск его глаз погас. Они стали пустыми, и шерсть на нем взъерошилась вдоль хребта. А верхняя губа осталась грозно вздернутой.

«Я родилась в Ленинграде…»[26]

Я родилась в Ленинграде в мае 1933 года. Моя мать к этому времени заканчивала Лен. Гос. Университет по философскому отделению. До того она училась в Москве в Институте Красной профессуры, откуда была приглашена на работу в аппарат Кирова в Смольный. При переезде ей предложили три квартиры (на двоих): по четыре и по три комнаты, общей площадью сто метров. В нашем доме № 15 по Тверской улице (возле Смольного) люди жили в коммуналках и даже в подвале. Там на полу стояла вода, а поверх нее — мостки из реек. Моя няня и воспитательница Георгиевская Валентина Георгиевна, воспитанная иначе, чем мать, каждое утро, спускаясь по лестнице, оставляла на ступеньках, ведущих в подвал, что-нибудь «для бедных»: бутылку молока, плюшку, мою старую куклу и т. д.

Отец матери был сапожник-заготовщик, выросший в черте оседлости. В доме держали «мальчиков»-подмастерьев, они спали на полу в коридоре. Во время пожара один из мальчиков не мог проснуться и плакал: «Где мой третий чулок?» По марксистскому евангелию хозяин такой мастерской считался мелким буржуа — он пользовался наемным трудом. Мать этого пункта в биографиях и анкетах не указывала.

Детей у сапожника было трое: две девочки и сын. Сына определили в сапожники, кроме этого, он для себя играл на скрипке; помню, как он исполнял «Чардаш» Монти, любимую музыку матери, сентиментальную, пронзительно печальную, полную открытой, ясной любви к жизни. Девочкам разрешили учиться в гимназии, если они сами будут за себя платить: они с тринадцати лет давали платные уроки и учились только отлично, сначала в городском училище, после в гимназии. Из Полоцка переехали сначала в Витебск (черта оседлости), а потом — в Орел, это уже за чертой оседлости. И в гимназии учились сестры уже в Орле. На выпускной экзамен явился Шульгин, брат известного политического деятеля. Он видел, что мать — еврейка, но это не помешало ему пригласить ее официально поступать в императорский университет на философское отделение. Этим он испортил ей жизнь. Дед сказал: «Что? На медицинский!» И обе сестры пошли на медицинский. Тетка стала врачом, не знаю как, потому что по своим данным она нечто среднее между неандерталкой и обезьяной, случайно выучившейся говорить. Мать не выдержала знакомства с анатомическим театром и ушла. Тут подоспела революция, мать увлеклась марксизмом и вступила в партию в 1919 году.

Из Орла она бежала от Деникина вместе с уходившими партийцами, потом работала в воинских частях политработником, читала комиссарам «Капитал», а сама его штудировала по ночам, участвовала в разгроме Тамбовского мятежа, училась марксизму