«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

по Канту и Марксу, хорошо владея немецким, читала философскую литературу в подлинниках. Была весьма ортодоксальной, в аппарате Смольного оставалась недолго, но успела получить мебель, изъятую у императорской фамилии: кровать красного дерева, гардероб, кресла, горку, оприходованные как «спальня императрицы Марии Федоровны». И, несмотря на свою преданность марксизму, очень гордилась, что спит на кровати вдовствующей императрицы. А гардероб простоял почти пустым, зато в передней помещалась вешалка красного дерева углом, в виде полушкафа с тремя рядами балясин, высотой 2,5 м. Трюмо было явно не отсюда: орехового дерева и к нему подзеркальник с витыми ножками. Что в спальне нужен туалетный столик с зеркалом, мать не знала или не принимала во внимание. Своей внешностью она не умела заниматься.

Когда я появилась, матери было почти тридцать четыре года. С моим будущим отцом она встретилась в подмосковном привилегированном санатории «Узкое». Он тоже был марксист — преподавал политэкономию. Он принадлежал к первой генерации московских комсомольцев, жил рядом с М. Светловым в одном общежитии, писал плохие стихи под Безыменского (не под Светлова), принимал советскую власть автоматически и не мучил себя размышлениями. Считалось, что ходить в загс и жить вместе — это мещанство, что не мешало отцу ко времени этого знакомства быть мужем и отцом, и его жена энергично встала на защиту домашнего очага, едва лишь он заговорил об уходе из семьи. И моя мать, которая до сих пор не стесняла своей свободы, решила рожать, но возиться с ребенком — тоже мещанство, и для этого была моя нянька Валентина Георгиевна. К 1933 году мать работала на заводе «Большевик» в должности агитпропа, вела там кружок для хозяйственных работников по изучению диамата. Меня мать грудью не кормила, она стала работать на кафедре марксизма ГИДУВа. В. Г. ее провожала на работу и встречала. Тогда почти у всех работников вузов были домработницы, это было принято.

Прислуга одевалась и питалась очень плохо, особенно в семьях таких интеллигентов в первом поколении, как моя мать, потому что в потомственных интеллигентских семьях работницы бывали и членами семьи — не всегда, но и не в порядке исключения. Хотя декларировалось, что мать с В. Г. подруги, на самом деле В. Г. не имела долгое время кровати и спала на полу, носила обноски. Мать одевалась тоже бедно, очень много денег она отсылала в Орел не только родителям, которые уже не могли работать, но и брату, вполне трудоспособному. Вообще ее привязанность к кровным родственникам была иррациональна и неразумна, за исключением привязанности ко мне и к сестре — нас она не любила.

В ГИДУВе у матери были трения, скоро ее уволили с работы после партийного «дела», касавшегося ее дальнего родственника. Тогда меня отправили в детский сад, сначала в Таврическом саду, потом в Озерном переулке. В детских садах («очагах», как их называли) кормили щедро, помногу, но не очень вкусно, в группах был порядок, что не помешало воспитательнице сообщать детям, чтоб они ко мне не приближались, так как я еврейка, а значит, от меня пахнет. И моя мать, воевавшая на фронте, так растерялась, что забрала меня из этого учреждения без единого слова.

Моих сверстников звали Альфредами, Робертами, Альбертами, также Святославами, Вячеславами, Игорями, но чаще — Вовками и Борьками. Девочек — Изольдами, Эмилиями, Розалиями, Викториями и т. д. Но еще и Валями, Галями и Тонями.

К пяти годам я выучилась читать. Детские книжки и тогда надо было доставать. В. Г. рыскала по городу и хватала в киосках журналы. В приемной у знаменитого педиатра Тура на круглом столе были разложены «Мурзилки» и «Костры», и это подвигло меня согласиться туда пойти.

Мать сидела дома, и наш телефон молчал. Он имел вид черного ящика, увенчанного рогами из белого металла, тяжелая трубка покоилась на развилках, и голос у телефона был басовитый, раскатистый. Говорилось: «Алло, барышня, дайте мне… (номер пятизначный). Спасибо, барышня!» Часто В. Г. отвечала: «Она отдыхает» или: «Ее нет дома», а мать лежала в спальне или сидела в кабинете. Ложь торжествовала, а между тем меня учили, что лгать безнравственно и что нет ничего тайного, что не стало бы явным. В кабинете главное место занимал дубовый стол, к нему следовало относиться с опаской, так как его фигурная резьба обладала неприятной способностью ставить синяки. На столе располагались прелестные вещи: лупа — на металлический стержень нанизаны с двух сторон столбики стекол в черных оправах, какую хочешь, такую и выдвинешь; стаканчик с разноцветной стеклянной дробью — шариками синего, зеленого и желтого цвета; деревянная шкатулка для бумаг; пресс-папье с мраморной ручкой и чернильный прибор из светлого мрамора, а ручки-вставочки из кости и дерева — в особой вазочке; держатель для писем в виде дамской длиннопалой кисти из латуни; печатка для конвертов из горного хрусталя; пресс для бумаг — плитка из нефрита, а посередине — бронзовый медвежонок; губка для прочистки перьев; и много, много еще маминых игрушек, которыми она так редко пользовалась, — все пишет и пишет.

Мать пыталась писать диссертацию и для этого выписывала на карточки бесконечные цитаты из освоенных произведений бисерным почерком, с указанием источника, например, «Майн кампф», который ей кто-то давал читать в выдержках на немецком языке. Если бы война не оборвала это ее занятие, то, судя по темпам, ей бы хватило до конца жизни, с условием, что она дожила бы лет до ста…

Мама, как я сказала, не очень заботилась о своей внешности. Но и другие — тоже. Зимой носили поверх туфель ботики, более практичные — фетровые высокие боты, осенью — галоши, они назывались «мелкими». И одну и ту же пару туфель. Босоножек до войны еще не изобрели, но летом надевали спортивки — парусиновые туфли на резине, их чистили зубным порошком. На голове — береты, летом — панамки, платки только в деревне или у прислуги. Шляпки обозначали известную степень легкомыслия или «старорежимности». Твердые сооружения из фетра стали носить после войны, стоили они недорого, эти фетровые шляпы тяготели по форме к ведру с полями, скорее мужской фасон. Зато и меховые шубки не воспринимались как роскошь, у меня, например, была беличья шубка с рыжими подпалинами, свидетельствовавшими о достаточно высоком качестве белки, убитой слишком рано.

В гости ходили к родственникам, вообще гостей собирали нечасто, не кормили, а поили чаем с сухим печеньем «Альберт» или «Мария» и лимоном. Редко ходили в театр, а в кино такие, как моя мать, не ходили вообще — считалось, что это низкопробное развлечение, вроде цирка.

Мать верила: «Надо работать! А