«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

отдыхать — в выходные! Как это — в кино посреди недели?» Но отдыхать она не умела, не бывала на концертах, не ездила за город, никуда. И мало читала.

Учась в гимназии, мать и тетка спали на сдвинутых стульях, потому что кровать стоила дорого. Кроватей им не покупали. В эвакуацию она повезла с собой никелированную кровать с шарами. Где-то между Куйбышевом и Горьким кровать отстала.

Война меня потрясла. В июне 1941 года меня вывезли в туберкулезный санаторий в Пушкин, там возились с моими косами, баловали меня, не мешали читать книжку «Волшебное дерево» — о скрипаче. После первых воздушных тревог нас стали по ночам таскать в «щели» — ямы, вырытые в земле и кое-как укрепленные досками. Со стен сыпался песок, младшие ревели. За мной приехала В. Г., мы шли по привокзальной площади, над ней горела неоновая реклама, по дороге мне купили шоколадку. И все же что-то в воздухе появилось новое. Когда завыла сирена, я расплакалась. До сих пор не выношу воющий звук.

В эвакуацию меня отвезли со школьным интернатом, но еще и под наблюдением соседки, которой помогли выехать. Мать подала заявление на фронт, хотя никогда не держала в руках оружия и отличалась близорукостью. В. Г. оставалась стеречь дом. Нас погрузили в зеленые «дачные» вагончики, и они потащились в Ярославскую область. Нас выгрузили на станции и повели пешком — в сельскую школу, где мы довольно долго спали в классах на замурзанном полу и ели неизвестно что. Мне не нравилось. Потом соседка сняла комнату в деревне, и мы стали жить там, среди кур и собак. Соседка боялась со мной вздорить, потому что еще надеялась вернуться, — тогда казалось, что война вот-вот кончится. Я ходила к своим одноклассникам в интернат, рассказывала там страшные истории на ночь, — воспитательницы меня возненавидели.

За то время, что мы прожили в селе, мать мобилизовали, она стала читать свой марксизм на курсах интендантов. Перед отправкой на фронт их срочно приобщали к диамату — чтобы снабжать воинские части лезвиями и пшенным концентратом, это было необходимо. Курсы располагались в фабричном поселке, все слушатели курсов носили в петлицах кубики или треугольники, у мамы — три шпалы. Но эти отличия были неполноценные, не боевые: интендантские. Выше мамы на курсах был комиссар — они друг друга не переносили, и начальник, старый интеллигент, мягкий, выдержанный; видимо, он не надеялся на положительный исход. С ним были жена и дочка, и даже я понимала, что она ему годится во внучки, это была воспитанная, хорошо вымытая и причесанная девочка, каждый день она играла на пианино гаммы, а потом все, что положено, и я слышала, как далеко она ушла от меня, хотя я уже кончила первый класс, а она — нет.

Немцы стали приближаться к нашему поселку, начальник снялся и уехал, курсы оставили на маму — женщину, да еще с ребенком на руках; она должна была доставить курсантов к месту их назначения — осенью сорок первого года ехать через всю страну в какой-то зловещий ПУР. Так я и запомнила: толпа командиров (так их называли, слово «офицер» еще не употреблялось) в длинных шинелях окружает меня и чемоданы, а мать, в такой же шинели, отправляется на затемненную станцию — выбивать вагоны на очередной отрезок дороги. И вокзальный зал: едва освещенный, и люди вповалку на мешках, на узлах, вонь, детский крик, плач, стоны, храп… А то эти толпы брошенных людей загромождали прямо перроны, но тут они жались в молчании, точно боясь, что притаившийся во тьме враг выйдет на голос… Иногда нас везли в классных вагонах, на полках, и удавалось часок поспать под угрюмое журчанье беседы, а просыпаясь, видеть дрожащий огонек в стеклах. То нагружали нами телятник — и там уж гулкий пол, стойкий запах конюшни, холод и темнота. Приходилось ехать и на грузовой платформе — тут нас с матерью втиснули в середину, заслонили от ветра и от возможной небезопасной тряски — закраины платформы невысоки даже для меня в мои восемь лет, вполне вылетишь на повороте, покатишься под колеса… И чем восточнее, тем оглушительнее вокзальная суета, и то же затемнение повсюду, и новые жестяные слова: «талон», «паек», «opдер», «документ». В Горьком мать сдала своих подопечных — ох как не хотели они на фронт, даже всплакнули откровенно при расставании эти немолодые, видавшие виды ленинградские снабженцы, изо всех сил оттягивавшие свою встречу с войной.

Тогда, в сорок первом, еще держались какие-то расшвырянные повсюду осколки прежнего: поселок, где были сформированы курсы, назывался Норское, но почтовый адрес был — Красный Яр, и все было «красное», хотя мать с дрожью поминала, что тут был центр ярославского кулацкого мятежа. И наша квартирная хозяйка открыто радовалась: «Вот вы уйдете, мы немцам выйдем навстречу! Кончится ваша жидовская власть!» Город, конечная станция, — был Горький, но по дороге спрашивали: «Вы в Нижний?» И то же было в Куйбышеве: там нас поселили в здании тюремного централа, он в разговорах числился Самарским, размещалась там военно-медицинская академия, а латунные бирочки на дверях напоминали о Самарской тюрьме.

Мать оставалась в распоряжении ПУРа, но возвращаться назад ей предоставили собственными силами, и мы отправились из тюрьмы на вокзал. Там мать втащила меня в комнату начальника вокзала, забитую уже другими такими же горемыками с тюками и детьми, и подступила к заросшему щетиной начальнику, надрывавшемуся в телефон. Пока она пыталась до него докричаться, я выскользнула в предбанник, где один потертый командир тряс за грудки другого и орал шепотом: «У меня орден Красного Знамени! Я орденоносец! Какую мне очередь еще!» Другой хрипел: «Я на твое знамя с прибором! Ты поезжай на ём, поезжай, а я… на него!» Вернувшись, я увидела, как начальник, хватаясь за пистолет, поворачивает воспаленное лицо к матери: «В двадцать четыре часа! Да хоть на палочке верхом, и чтоб вас тут не было! Вот при ребенке и говорю, чтоб вас всех! В двадцать четыре часа!»

Может, мне бы не пришлось писать эти записки, если б мать через десять минут не встретила на путях своего курсанта времен еще гражданской и он не оказался комиссаром санпоезда. Он и повез нас в Омск. Панова написала о санпоезде в сорок шестом году; думаю, что о нашем поезде она могла бы написать и в сорок первом. Во всяком случае, после вокзалов и черных воющих ночей на досках под грозным ноябрьским небом путешествие на белых простынях в теплых вагонах, где каждый