«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

своей собственностью с леденящим душу деспотизмом. Я пробовала восстать, но тщетно. Он считал, что вся моя еда принадлежит ему ровно наполовину, и таскал из-под моего локтя не просто бутерброды с колбасой, но, например, недоеденные конфеты, а однажды, войдя в раж, спер дольку апельсина и сожрал ее, строя рожи. Но инстинкт собственника не позволил ему пренебречь добычей. На меня он дня три кидал издали почти трагические взгляды: «Что это с тобой, чем ты меня накормила, бессовестная? Ведь это вредно для моего здоровья!» Ничего было не вредно. По-моему, он мог бы переваривать камни — в небольших количествах. При этом был брезглив — нипочем не стал бы доедать с чужой тарелки, не брал еду из чужих рук. И заметно оскорблялся, если ему предлагали. Гостья умилялась: «Ну и кошина, на столе курица, а он и ухом не ведет!» Нянька гордо выпячивала грудь: добродетели Маркиза она относила на счет своих педагогических талантов. На самом деле он очень даже питал слабость к мясу. Но прежде всего блюл свое достоинство. Как только стол накрывали, он вспрыгивал на стул, ставил передние лапы на край стола и поводил носом, шумно фыркая. Получив информацию, он шел в кухню и приводил к столу няньку. После этого он рысью несся назад, к своей миске, и застывал перед ней в требовательно-выжидающей позе: теперь мне на пробу! И получал. Сырого он ничего не употреблял, а был тонкий ценитель кулинарного искусства. Когда ему положили кусочек сала, он долго заскребал рядом с миской, а потом ушел и забился под кресло и оттуда донимал нас скорбными вздохами.

Однако, несмотря на самоуглубленный и исполненный уважения к себе характер, иногда и в этом изысканном гурмане взбрыкивала беспечная молодость. Вот когда нам с нянькой приходилось туго! Разыскивать его в ночном дворе при наличии подвалов, чердаков и густо разросшихся кустарников, да еще под шумным майским дождем была задача не из приятных. Однажды вечером он вот так, откликнувшись на полузабытый зов весны, прошмыгнул и опрометью рванул вниз по лестнице. Разумеется, в свое время над ним была проделана операция, которая должна была изменить его повадки. Но, видно, мы переоценили воздействие хирургического ножа. Похоже, ночные прогулки в его глазах еще не приобрели оттенка вульгарности, и сбежал он в поисках приключений. Не его вина, если хвостатые дамы пришли в неистовство, почуяв, что красавец расточает напрасные обещания! Скатившись вниз, я увидела его загнанным на верхушку жиденького саженца — как только он там удержался! Он вцепился в ненадежно раскачивающийся ствол, а кольцо его разъяренных поклонниц смыкалось у корней тополя. Они выли. Что это был за хор! Я с трудом пробилась к дереву. Но мой кот начисто забыл меня! Он в отчаянии обнимал ветки и смотрел мимо меня пустыми глазами, где отражались огни ночного двора и единственный фонарь. В конце концов мне удалось его отодрать от опоры. Я с трудом удерживала комок напряженных мышц, ощетиненной шерсти. Процессия кошек с задранными палкой хвостами провожала нас до парадного, завывая то хором, то соло, и в их вое слышалась неутоленная ярость вакханок. Дома кот тяжко спрыгнул на пол и сидел, озираясь, не узнавая места. Его трясло еще дня два, и я, минуя двор, с антипатией косилась на кошек, невинно украшавших подвальные окна.

После этой эскапады мы наконец решились — устроили ему банный день. В первый раз он потусторонне выл, призывая на наши головы все кары небесные, но потом быстро смекнул, что зато можно не вылизываться, и стал подчиняться процедуре с царственным небрежением. Мы вдвоем вытирали его мохнатой простыней, а увенчалось это мероприятие блюдцем подогретого молока. Напившись, он обсыхал на чистой тряпке, являя собой образ нирваны: неподвижность, самоуглубленность и душевный покой. Его двуцветная шуба пушилась облаком, и в ней угадывались лишь два прожектора глаз да кожаные подушечки лап — для приличия он все-таки вяло лизал их. Нянька умилялась: «Розовые пятки! Пя-аточки!»

В общем, нас вполне устраивала его проклюнувшаяся с годами философичность — посуда целее. Однако оказалось, что кое-какие детали еще связывают его с прозой бытия.

Запах неблагополучия он почуял раньше нас — разбудил мяуканьем среди ночи. И хорошо сделал: нянька зашла ко мне, а через десять минут вызывала неотложку. Покуда врач возилась со мной, пока мы с ней говорили, он кротко наблюдал из укрытия, а когда дверь захлопнулась, решительно пересек комнату и вспрыгнул ко мне на постель. Нянька забрала его и унесла под мышкой, погасила свет, я провалилась в тяжелый сон, а проснувшись, обнаружила Маркиза у себя за спиной. Он вытянулся вдоль стены, тихо пофыркивая на медицинские запахи, и на его морде подрагивало смешанное выражение чувства удовлетворения от выполненного долга и омерзения.

С этой ночи он спускался с кровати раза два в сутки: сделать туалет, позавтракать поплотнее — и на дежурство. Вскакивал он на край постели, бесшумно прокрадывался к подушке, обнюхивал мое лицо с тем же неодобрительным пофыркиваньем — и уходил в ноги, чтобы смиренно там свернуться. Вообще-то это было не в его обычае: он любил спать раскинувшись, раскидав могучие лапы и похрапывая. Я не могла ни читать, ни говорить, ворочалась, то сбрасывала одеяло, то куталась, и он явился меня позабавить: присел у лица и глядел глаза в глаза, а потом ткнулся черным кожаным носом мне в нос и посидел так. Однако заслышав тяжелые нянькины шаги, одним прыжком вернулся в ноги. Правда, когда я втащила в постель книгу и стала сама ходить умываться по утрам, он покинул меня решительно и непреклонно. Но мало-помалу подозрения насчет моего здоровья привели его назад, и пришлось поверх одеяла подкладывать еще простынку, чтоб он не протер его, как покрывало.

Время шло, и наша большая квартира стала слишком велика для нас. Переезд потряс основы кошачьего мировоззрения. Маркиз решил, что изменения таят в себе неизведанные опасности. И по дороге на новое место сердце готово было выскочить из его взъерошенной груди. Зато когда все пришло в относительный порядок, он обнаружил новое качество — приветливость. Он радовался каждому новому лицу, мурлыкал гостям. Видно, долгие дни в одиночестве, пока тянулись мои скитания по больницам, явили ему призрак последней тишины, и он решил, что лучше любое утеснение, чем мрак и молчание гулкой огромной квартиры… Он даже позволял себя гладить и вежливо наклонял голову, чтобы почесали за ушком.

Моя сестра, женщина, не склонная к сентиментальности, поразилась:

— Батюшки! Кот потерял лицо! А был такой аристократ!