«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

что так беспощадно доделывало свою работу под тканью. Вошла сестра со шприцем — Ксения поднялась ей навстречу, та с сомнением глянула на подушку, быстро выскользнула вон… Кто-то входил еще, выходил, бесчувственное тело кололи, поворачивали, что-то вносили, выносили…

…Внизу, в приемной, Павел стоял, держа морскую фуражку в руке, и шинель на нем стояла металлическими складками. Она остановилась перед ним молча. Он медленно положил фуражку на скамью, и сидевшая там старушка боязливо отодвинулась. Он попытался что-то сказать, но лицо его, не привыкшее выражать волнение, оставалось неподвижным, и глаза смотрели словно прорези в маске. Пальто на Ксению не лезло, и она плюхнулась на скамейку, выставив далеко вперед ноги в шлепанцах. Вдруг сквозь стену пробилось торопливое бормотание старушки:

— Халат же… милая, халат отдай ему, ведь поскорей бы…

Тогда она принялась стаскивать пальто, и это снова длилось годы. Как Павел ушел? Что она ему сказала?

Она опомнилась уже на улице. Легкие стремительно заполнял другой воздух — она просто-таки видела веселые розовые пузырьки и расправляющиеся дольки. Солнце уже закатывалось, но в окнах дрожало радужной фольгой. Люди спешили в обе стороны. Мальчишка подпрыгнул и трахнул по гирлянде сосулек, и та издала музыкальный звон. Ксения машинально отметила, что постепенно умаляющаяся череда походит на античный инструмент, — цевница, что ли, это называлось? Мальчишка отбил самую длинную сосульку и хрупнул, нахально прижмурясь. На миг в ровно срезанном основании ледышки сверкнуло солнце. Ксения загляделась на сосредоточенного пожирателя сосулек и не сразу обернулась на прикосновение. И не сразу узнала — это та старушка, из приемной, она протягивала варежки и торопилась:

— Забыла, милая… Рукавички хорошие, еще пригодятся. Двойные…

Ксения беззвучно пошевелила губами, старушка, пригорюнясь, моргнула, потом махнула рукой и пошла назад, горбясь, пошаркивая по скользкому. Ксения переставляла ноги с усилием, но прибавляя скорость. Ее познабливало, покалывало, точно в начале гриппа, и кровь никак не могла разбежаться в ее теле. Две девушки, помахивая сумками, шли навстречу, и что-то знакомое показалось ей в чужом облике. Она, сама не зная почему, обогнула метро и двинулась дальше, догоняя уходящее солнце. Оно упало далеко в провале проспекта. Навстречу текли плотные толпы, и ей хотелось выкрикнуть в набегающие лица: зачем вы живы, а она — нет? Но внутри уже зашевелилось иное чувство. В молодых улыбках, в брызгах смеха, в осколках реплик, в легких шагах мелькали ей рассеянные в беспредельном пространстве частицы только что ушедшего существа. Память ли это или и в самом деле душа Лили, освободясь, разлеталась на мириады кристаллов, — в этом ли суть? Судорога сдавила ей сердце, но уже над этим съежившимся жалким комочком, над ошеломленностью и болью, колыхаясь, вздрагивая, ширилось неудержимое предчувствие… Где-то здесь… Скоро…

Маркиз[25]

Общественное мнение в отношении кошек? Конечно, существует, и еще какое! Милиционер, зашедший по своим делам, для начала постарался быть любезным:

— Ух ты, какой здоровущий! Чемпион! А жил бы на помойке, небось, не отрастил бы такое пузо…

Нянька молча подхватила кота и прижала к холщовой груди передника, выразительно показывая, что этот кот — не для помойки. Милиционер усмехнулся и протянул:

— Да-а… Это конечно… Ну, до весны недалеко, снова пустят транспорт, отлавливать ихнего брата согласно инструкции. Потому как сигналы. Граждане жалуются в исполком: дескать, разносят инфекцию эти товарищи. Ин-фек-цию! — И он назидательно потряс толстым указательным пальцем.

Представитель порядка был человек практический и без приказа никаких действий предпринимать не стал бы. Пенсионер на лавочке высказался куда определеннее:

— Еще что выдумали! Кота прогуливать! Мало собак — загадили всю территорию.

— Ну, коту ведь тоже хочется на травку. Он у нас воспитанный…

— Мало кому чего захочется… Газон для людей. Всякую животину развели…

— Он не всякий. Он долгожитель.

— Их тут, таких-то, пруд пруди. Сколько хошь. Развели — ступить некуда.

Крайняя точка зрения обнаружила себя в более агрессивной манере. Иногда я покупала и раздавала рыбу бесчисленному кошачьему семейству, населявшему подвал. Кошки, под предводительством своей общей прародительницы, тощей, с отвисшим брюхом и облезлым хвостом, окружили холмик мойвы на траве. Они двигались по направлению к пище с задранными хвостами, когда откуда-то с небес раздался вопль:

— Это еще что! Зачем газон портите? Кто разрешил здесь кошек кормить?

Я подняла голову: из окна третьего этажа высовывалась баба Лиза в неизменном платке. В руке у нее торчал кухонный нож.

— Ну что, не слышно, что ли? Я вам говорю: сейчас кончайте! А то милицию позову! Неча грязь разводить! Люди сажали, поливали, ухаживали — а эти, видишь, кошечек жалеют! Да тьфу на вас на всех! Убирайте вашу грязь сейчас же, не то…

Кошки тем временем растащили рыбу по кустам, и оттуда доносилось ритмичное похрустывание. Я подняла с земли отсырелую бумагу и бросила в контейнер. Окно захлопнулось.

Поскольку моя точка зрения расходится с общественным мнением, то придется ее обосновать. Для этого нам надо вернуться лет этак на тридцать назад…

Просторный наш двор в те времена был тих и безлюден в дневные часы, и кошки не валялись на солнцепеке, а проворно пробегали по своим делам. Старались не привлекать к себе внимания. А в этом коте скромности не было ни на копейку. Бывало, утром только отворишь дверь на площадку, а он тут как тут и фыр-р! — уже в квартире. И несся под кровать. И вот — когда вечерний чай уже выпит, чашки сдвинуты, всеми владеет сладкое осоловение, — он выступал из тьмы и располагался на виду. Садился так, чтобы свет заливал его мохнатые уши с кисточками на концах и пышные баки. Сам не смотрел ни на кого — Боже сохрани! — но позволял собой любоваться. Когда он так вот застывал для всеобщего обозрения, широко раскрывал глазищи, где в меду плавает черная иголка зрачка, и упирал в пол мощные лапы в белой бахроме, и раскладывал на пороге шальвары, и окружал все это великолепие хвостом наподобие страусового боа, кто-нибудь непременно не выдерживал и взрывался от восторга:

— Красавец-мужчина! Прямо генерал Скобелев!

Получив моральное удовлетворение, он исчезал: таял в сумраке без звука и следа, а потом оказывалось, что притулился на кресле в двух шагах. К ночи его изгоняли.

— Иди, иди к себе домой, — напутствовала его нянька. И он неохотно выскальзывал. Но в один прекрасный день он обернулся и зашипел. Верхняя губа грозно вздернута, оба белоснежных клыка обнажены, черный нос наморщен — берегись! Он давал понять, что дом здесь.

— Ну ладно, — сказала нянька. — Но без спросу-то нельзя!

Кота завернули