«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

— Что вы, берите, пожалуйста, нам не жалко! В доме маленький ребенок, а он прыгает и все такое. Нет, нам он ни к чему. И без него возни хватает! И грязь таскает со двора, дверь ему открывай.

Все это время кот сидел на плече у няньки, свесив в сторону прежних хозяев свой хвост. Он сидел, вцепившись когтями в нянькину ситцевую спину, и безмятежно ждал. Исход переговоров его не взволновал ни на минуту. Так произошло воцарение.

Я перебрала все имена, пока не догадалась: «Маркиз! Марки-из» Тут он впервые насторожил ухо и поднял квадратную морду: «Я вас слушаю?»

Однако красота — красотой, а бока и брюхо кота носили на себе обильные следы разгульной жизни: мех свалялся местами просто в колтун.

— Надо расчесать! — С этими словами нянька поднесла к кошачьей спине гребень. Р-раз! И на руке вспухли четыре кровавые полосы, а разбойник принялся брезгливо вылизывать оскверненную лапу.

— Ах ты хулиган! Ну и ходи кошлатый! — Нянька обиделась не на шутку. Через минуту кот уже восседал на вешалке, свесив оттуда веер из страусовых перьев, и вылизывал основание этого веера, сощурив от наслаждения глаза.

Он сразу научился держать нас в границах и заставил относиться к своим слабостям с подобающим почтением. Едва на кухне раздавалось громыханье его миски, он ниспадал с вешалки и вышагивал на сладкие звуки. Во время его трапезы не следовало громко говорить или ходить мимо: он поднимал голову и обводил нарушителя внимательным ледяным взором. И пока не достигался порядок, желтые прожекторы горели предостерегающим холодным пламенем. Кроме того, он открыто шкодил.

— Выдрать тебя, что ли? — недоумевала нянька, собирая черепки. Она утверждала, что своими глазами видела, как Маркиз подвигал чашку к краю полки и наблюдал за ее падением. — Взяли нещечко! — горевала она. — И не знай, с какой стороны и подойти. А оброс! Хуже какого из подворотни.

Я посадила кота на диван (он с отстраненным любопытством позволил мне это), прижала правой рукой, а левой ахнула по дивану мокрым полотенцем. Пыль взвилась облаком, и пружины издали взрывной шум. И раз! И еще! И еще! И кот сдался. Он припал брюхом к покрывалу и прижал уши. Тут я и принялась за дело: я чесала его так, что летели клочья, а в затруднительных случаях пускала в ход ножницы, выстригая меховые колтуны. Кот издавал сдавленные вопли, но на большее не отваживался. Он был совершенно деморализован.

С этих пор кот признал меня. Он четко разделил наши функции, мои и нянькины: она обязана кормить и помалкивать, а я имею право на его внимание. Например, на мой зов он не спеша выплывал, будучи сытым — общался. Понемногу его надменная суровость сменилась зловещей игривостью. На ничего не подозревавшего гостя обрушивался теплый меховой груз и, скользнув когтями по плечам, скатывался прочь. Поэтому, выходя в парадное на звонок, мы приучились предупреждающе орать: «Маркиз! Не смей!» В ответ на что из-под потолка увесисто шлепалось нечто мохнатое и с шипением покидало круг света, скрывшись в коридоре. Потом он стал отыгрываться на нас. Стоило закрыть двери на все замки, выключить свет и улечься, как дощатый пол начинал потрескивать — Маркиз отправлялся на прогулку. Но вот гасли уличные фонари, в столовой бронзово звонили стенные часы, и сонное дыхание вторило тишине. И тут-то трах-тарарах! — неслось из кухни. Под потолком вспыхивала лампочка и освещала картину ночных похождений кота: на полу валялись сброшенные с верхних полок кастрюли и осколки отскочившей эмали.

Однажды нянька, особенно умаявшись за день, озлилась и принялась шуровать по полке метлой. Маркиз шипел, плевался и лупил по прутьям лапой, но в конце концов шлепнулся на пол прямо у ног няньки и брызнул под мою кровать.

Были у него и другие забавы. Например, он зацеплялся когтями за полы пальто и принимался мерно раскачиваться, на что вешалка откликалась жалобным поскрипываньем. Да что говорить! Как-то весьма уважаемая гостья преклонных лет сидела в глубоком кресле, слегка отодвинувшись о чайного стола. Текла неспешная беседа. Тут из-под льняной скатерти на шелковые колени взлетел Маркиз и раз-раз! — мягкими лапами надавал почтенной даме пощечин: справа налево и слева направо. И ускакал ликуя. Почтенная дама откинулась на спинку кресла и застыла с раскинутыми руками. Ее поза говорила: «Ну, знаете!..»

Несмотря на свой аристократизм, — а может, наоборот, соответственно ему, — он обнаружил неиссякаемые запасы обжорства. Живот у него раздувался так, что становился шарообразным, — даже лап не видно. А после этого принимался страдать. Он делал это в лучших традициях романтического театра. Втаскивал себя на кресло у моей кровати, раскидывался на спине и разбрасывал лапы. Стоило мне приблизиться, как он закатывал глаза и брался за дело: стонал, шумно вздыхал и отдувался, томно колыхал лапами. Я массировала вздутое горячее брюхо, и в ответ скоро следовало утробное урчанье. Черный нос посапывал, постанывал, бакенбарды подрагивали, и весь вид говорил: «Вот теперь правильно. Умница!» Но стоило мне отойти, как стоны и одышка возобновлялись. Это превратилось в привычку. После обеда он взгромождался в кресло и требовательно кидал мне: «У-рр-м!» Мне ничего не оставалось, как идти чесать монаршье чрево.

Мало-помалу кот обрастал традициями. Едва я останавливалась на площадке перед дверью, как, по рассказам няньки, Маркиз несся из столовой, где мог без конца не мигая пялиться на циферблат стенных часов, и вскакивал на сундук в передней. Я входила, и он щурился на то, как я снимаю уличные туфли и вешаю пальто. И ждал. Я опускалась на колени перед сундуком, и он утыкался мордой в мое лицо и урчал, урчал… На ночь он стал приходить в просевшее кресло у моей кровати. Он похрапывал там до утра и нахально вытягивал мне вслед когтистые растопыренные лапы. Не одобрял раннего вставания, особенно зимой. Едва я вылезала из постели, как он запрыгивал на теплое место и наматывал на себя одеяло и простыню так, что со стороны казалось: там спит человек. Но на этом он не остановился, а изобрел новый способ. Мы заметили, что белое пикейное покрывало стало странно пачкаться, — посередине, на месте сгибов. Отгадка состояла в том, что Маркиз залезал снизу точно в середину и терся о нее спиной. И хотя он был круглый со всех сторон равномерно, ему удалось протереть покрывало в центре до обширной дыры, в которой болтались еле живые нитки.

Однажды снизойдя до контакта со мною, Маркиз стал обходиться со