«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

того, признаком «поэзии мысли» может быть и более широкое использование квазифилософских концептов как объекта рефлексии лирического «я». При этом установка автора должна предполагать рецепцию, декодирование смысла стихотворения с помощью элементов собственно философского дискурса.

В стихотворениях Иосифа Бродского атрибутом «поэзии мысли» является в первую очередь семантический тип метафоры, названный В. П. Полухиной «метафорой отождествления». По характеристике исследовательницы, «[э]то семантический тип, в котором описываемый объект назван и прямо отождествлен с другим объектом по формуле „А есть В“».

В. П. Полухина предлагает для обозначения его грамматической структуры понятие «метафора-копула»[142]. Исследовательница поэзии Бродского констатирует: «Приравнивая субъект к предикату по сущностным смыслам, эти метафоры как бы претендуют на большее приобщение к истине, чем другие семантические типы метафор»[143].

«Философичность» поэзии Бродского проявляется не в использовании метафор отождествления самих по себе: чисто количественно они уступают таким же метафорам у Маяковского и Цветаевой[144], а в оперировании квазифилософскими категориями и в неожиданном «сопряжении далековатых идей», в том числе в барочном разнообразии серии означающих, семантика которых при этом парадоксальным образом сводится к абстрактным смыслам.

Вот примеры таких квазифилософических суждений:

<…> человек есть испытатель боли.

(«Разговор с небожителем», 1970 [II; 362])

Время больше пространства. Пространство – вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

(«Колыбельная Трескового мыса», 1975 [III; 87])

Воздух, в сущности, есть плато,

пат, вечный шах, тщета,

ничья, классическое ничто,

гегелевская мечта.

(«Полдень в комнате», опубл. 1978 [III; 175])

Время есть холод.

(«Эклога 4-я (зимняя)», 1980 [III; 198])

Время есть мясо немой Вселенной.

(«Эклога 4-я (зимняя)», 1980 [III; 201])[145]

Остановимся на примере из стихотворения «Полдень в комнате».

Воздух в этом поэтическом тексте Бродского не равен самому себе, благодаря серии предикаций он превращается в концепт с квазифилософской семантикой[146]. Не случайно воздух, к которому подбирает предикаты поэт, в античной философии был одним из четырех первоэлементов, из которых состояли все вещи. Майя Кёнёнен соотносит воздух с понятием «бестелесное» в стоицизме и, рассматривая семантику метафор, которыми поэт определяет воздух в «Полдне в комнате», сближает поэтический концепт из текста Бродского с понятием «пустота» из учения пифагорейцев[147]. По справедливому мнению финской исследовательницы, воздух становится метафорой пустоты, понимаемой как Абсолютное Пространство и Абсолютное Время[148].

Перейдем к осмыслению прошлого и истории в поэзии Бродского. Один из примеров трактовки соотношения прошлого и настоящего присутствует в стихотворении «Сан-Пьетро» (1977). Вторая часть стихотворения содержит философическое суждение:

<…> Настоящее, наше время

со стуком отскакивает от бурого кирпича

грузной базилики, точно белый

кожаный мяч, вколачиваемый в нее

школьниками после школы.

(III; 157)

В подтексте стихотворения прослеживается ностальгический мотив воображаемого возвращения лирического «я» на берега Балта. Этот мотив также коннотативно обозначен с помощью «образов детства» – таких, как уподобление подворотни с лампочкой «ребенку, поглощенному чтением под одеялом» (II; 157), упоминание школьников, играющих в мяч, и запах йода, вызывающий воспоминание о детских годах (последний мотив, как указала Санна Турома, отсылает к теме детства в мандельштамовском «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»)[149]. Однако это движение вспять оказывается невозможным, перемещение совершается в пространстве («любое движенье <…> есть / перенесение тяжести тела в другое место» [III; 159]), причем пространство в стихотворении почти безвидное, то есть почти абстрактное. Примеры такого «перемещения тяжести» – и игра в мяч, который отскакивает от стены старинной базилики, то есть не проникает в мир прошлого, и полет жестяной банки, являющейся своего рода «двойником» лирического «я», бросаемого судьбой «из края в край, из града в град».

Как подчеркивает Божена Шеллкросс, анализируя эссе Бродского «Watermark», или «Набережная неисцелимых», «Венеция была городом его выбора, и поэт тесно (intricatelly) связывает ее с Петербургом, где он родился»[150].

Посещение Венеции в стихотворении «Сан-Пьетро» – это своеобразная попытка возвращения поэта в родной город, оказывающаяся тщетной, ибо биографическое время, время человеческой жизни необратимо. По словам Санны Туромы, «автобиографическим фоном» стихотворения является «не возвращение поэта в родную страну, но осознание невозможности такого возвращения»[151]. Это верно, но смысл поэтического текста к такой интерпретации не сводится. Иначе оно было бы образцом чисто психологической лирики, как стихотворение Мандельштама, а не феноменом «поэзии мысли». В «Сан-Пьетро» постулируется невозможность любого соприкосновения с прошлым, в том числе с прошлым историческим – с прежним Венеции: за непроницаемыми стеклами палаццо нет той жизни, что была когда-то; настоящее отскакивает от прошлого, словно мяч от стены; перемещение возможно в пространстве, но не во времени; «прошлому не уложиться / без остатка в памяти» [III; 159]. Стена древней базилики превращается в стенку для игры в мяч.

Если в «Сан-Пьетро» идея закрытости прошлого для настоящего разворачивается в форме такого мотива, как невозможность наблюдателя из нынешнего времени проникнуть в мир старины, в мир истории, то в «Византийском» (1994) она принимает форму мотива неузнавания, необнаружения настоящего (его насельников, агентов) в будущем:

Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море

вследствие потной морзянки и семафора в чем

мать родила, на память о битом мраморе.

И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,

окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,

мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:

подлиннику пустоты предпочитая копию.

(IV; 169)

Самый общий смысл стихотворения относится к инвариантным мотивам Бродского. Как заметила Н. Г. Медведева, в «Византийском» развивается «тема „жизни после нас“»[152]. В «Византийском», по словам А. А. Чевтаева, происходит характерное для поэта удваивание пространственного плана субъектной «точки зрения», посредством которого он моделирует «взгляд» на мир и на собственное место в мире с позиции небытия, из пространства, не подверженного воздействию времени; здесь представлено «пространство, принципиально лишенное человеческого присутствия, тождественное миру смерти»; «[л]ирический герой здесь совершает выход за пределы собственной темпоральной обусловленности, в силу чего его „точка зрения“ характеризуется принципиальным всеведением»; видение реальности «дается с „точки зрения“ субъектного „мы“», что, «естественно, повышает градус всеохватности действия энтропии времени»[153].

Продолжение жизни героя и героини «Византийского» спустя тысячу лет – это некое воображаемое духовное бытие, присутствие душ