«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

число

труб подсказывает одинокой

птице, как поднялась она.

Эк куда меня занесло!

Он чувствует смешанную с тревогой

гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой

воздуха его возвращает в небо,

в бесцветную ледяную гладь.

В желтом зрачке возникает злой

блеск. То есть помесь гнева

с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка – мяч,

как падение грешника – снова в веру,

его выталкивает назад.

Его, который еще горяч!

В черт-те что. Все выше. В ионосферу.

В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,

где вместо проса – крупа далеких

звезд. Что для двуногих высь,

то для пернатых наоборот.

Не мозжечком, но в мешочках легких

он догадывается: не спастись.

(III; 104–105)

Появляется в произведениях, написанных после оставления родины, мотив отчуждения поэта от собственного текста, как в стихотворении «Тихотворение мое, мое немое…» из цикла «Часть речи» (1975–1976): «Тихотворение мое, мое немое» (игра слов немое – не мое), «ломоть отрезанный, тихотворение» (III; 136). Такое осознание роли поэта было связано со сформировавшимся у Бродского представлением о стихотворце не столько как о Творце, сколько как о посреднике между языком и текстом. Как он скажет в «Нобелевской лекции» (1987): «Поэт <…> есть средство существования языка» (VI; 53).

Сама по себе эта идея еще не приводила автоматически к отказу от романтического мифа о Поэте: функция посредника между языком и текстом могла интерпретироваться как аналог роли Пророка, тоже являющегося не создателем им сказанного, но глашатаем слов Творца-Бога. Мало того, Бродский в относительно поздние годы однажды даже уподобил роль поэта в современном мире роли святого:

Что такое вообще поэт в жизни общества, где авторитет Церкви, государства, философии и т.д. чрезвычайно низок, если вообще существует? Если поэзия и не играет роль Церкви, то поэт, крупный поэт, как бы совмещает или замещает в обществе святого в некотором роде. То есть он – некий духовно-культурный, какой угодно (даже, возможно, в социальном смысле) образец[126].

Тем не менее потенциально мысль о поэте как о посреднике между языком и стихотворением, как об орудии языка направляла в сторону большей скромности, к отказу от трагических котурнов.

Наконец, после 1972 года в поэзии Бродского обнаруживается взгляд на себя со стороны, описание себя как человека вообще, в том числе как ничто:

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

     совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

     если кто-то плачет о нем вообще.

(«Лагуна», 1973 [III; 44])

Ты – никто, и я – никто.

Вместе мы – почти пейзаж.

(«В горах», 1984 [III; 266])

И если кто-нибудь спросит: «кто ты?» ответь: «кто я,

я – никто», как Улисс некогда Полифему.

(«Новая жизнь», 1988 [IV; 49])

<…> я, иначе – никто, всечеловек, один

из, подсохший мазок в одной из живых картин,

которые пишет время, макая кисть

за неимением, верно, лучшей палитры в жисть…

(«В кафе», опубл. 1988 [IV; 52])

<…> В принципе, вы – никто.

Вы, в лучшем случае, пища эха.

(«Вид с холма», 1992 [IV; 114])

<…> Мятая точно деньги,

волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой,

получая в качестве сдачи бурый

кирпич, подверженный дерматиту,

и ненадежную кариатиду,

водрузившую орган речи

с его сигаретой себе на плечи[127] <…>.

(«С натуры», 1995 [IV; 201])

Показательно, что лирическое «я» лишается уникальности, без которой невозможно существование романтического мифа. Плащ, граппа, сигарета – отнюдь не признаки уникальности «я», как строго говоря, и потеря родины, возлюбленной, сына. Уникален поэтический дар этого «я». Но о нем как раз не говорится. В своем не-существовании, в своей экзистенциальной «ничтойности» «я» приравнивается к другому, к другой – в стихотворении «В горах» это возлюбленная[128]. Философская основа этой «ничтойности» была сформулирована в интервью поэта Виталию Амурскому: «Что же касается человека во Вселенной, то сам он ближе к ничто, чем к какой бы то ни было реальной субстанции»[129].

Существенно также, что в лирике Бродского после 1972 года убывает частотность употребления местоимения «я»[130] и появляются тексты, в которых «я» заменено либо инфинитивными конструкциями, предполагающими обобщенный субъект («Дождь в августе», 1988, «Итака», 1993[131]), либо обобщенно-личными «ты» (грамматически выраженным с помощью глагольных флексий), как в «Назидании» (1987), или «вы», как в процитированном выше «Виде с холма» или в «Августе» (1996). Эти «ты» и «вы» подразумевают в том числе, если не прежде всего, и самого поэта, то есть такие стихотворения во многом являются актами автокоммуникации. Но благодаря такому именованию создается самоотстранение более высокой меры, чем, например, в упомянутых В. П. Полухиной случаях замены «я» на «мы», встречающихся в поэзии Бродского и до эмиграции. Впрочем, «мы» в относительно ранних его стихах совершенно необязательно представляет собой простую замену «я». Так, в рассмотренном исследовательницей стихотворении «Песня невинности, она же – опыта» (1972) «мы» обозначает поколение или, точнее, социальную группу, к которым причисляет себя автор, как и в позднейшем стихотворении «Михаилу Барышникову» (1992), текстуально соотнесенном с более ранним произведением.

Впрочем, сами по себе и примеры употребления местоимения «мы» вместо «я», и случаи замены «я» ролевыми масками Данте, Орфея, Одиссея и тому подобными с точки зрения преодоления романтической оппозиции поэт ←→ другие, общество непоказательны. Значимы не сами по себе слова, единицы плана выражения, а их функции. Когда поэт в стихотворении «Похороны Бобо» (1972) именует себя «новый Дант» (III; 35), а в стихотворении «Одиссей Телемаку» (1972) скрывается за маской героя Гомеровой поэмы, это, собственно говоря, не случай самоотстранения, а пример мифологизации автором свой судьбы, придания ей символико-мифологического смысла, «возвышающая метафора». Совсем иное, если он именует себя «никто», «постоялец, несущий в кармане граппу» и «человек в плаще»: это не возвышение, а «снижение», превращение в одного из многих,