Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

отделывая дом, устроил в кабинете Василия Алексеевича потолок, расписанный под дуб, с тяжелыми ампирными кронштейнами, довольно сильно позолоченными. Так как комната была длинная и узкая, то освещалась она двумя маленькими люстрами с хрустальными чашами и летящими над ними черной бронзы амурами. Эти две красивые ампирные люстры удивительно как не вязались и с обстановкой комнаты, и с ее обитателем. Но сам он в них не был виноват, они были повешены по настоянию Николая Васильевича. У старика занавески не задерживались, и солнце могло хозяйничать тут сколько угодно, а у Веры Федоровны, как и в гостиных, царил всегда полусвет.

У Николая Васильевича были свои совершенно отдельные апартаменты, являвшиеся как самостоятельная квартира в стенах отцовского особняка. Ход к нему был из приемной. У него был прекрасный, очень большой кабинет в три окна, обои в нем были почти черные, с тиснением, отделанным серебром. Мебель вся темного дуба в стиле какого-то Генриха. Было у него и прекрасное пианино, и камин с большим зеркалом, а на нем парижской бронзы крадущийся тигр и другие красивые вещи. Окна не задергивались, а прикрывались шелковыми витражами кирпично-красного цвета, что всей комнате придавало особое освещение. Общий вид ее был роскошен и говорил о хорошем вкусе, хотя и несколько мрачноватом.

Зато соседняя спальня была весела, оклеенная светло-золотистыми блестящими обоями, а мягкая удобная мебель радовала взор своим голубым штофом, который был и на портьерах, и на покрышке кровати. Перед итальянским окном стоял туалетный стол с тремя подвижными зеркалами; зеркало было и в платяном шкафу, и на комоде. Зеркала, отражая свет, делали комнату еще веселей. Рядом со спальней была уборная с беломраморной ванной. Отец не пожалел денег, чтобы обставить сына по-княжески, но беда была в том, как я уже выразился, что все это изобилие было ни к чему. Жизни в этих апартаментах не было. Николай одиноко жил в этой роскоши, и никто у него не бывал, кроме случаев, когда звали [гостей], но звали только замужних дочерей. А когда они съезжались, то выходило так, что «званые» были у старика.

Я нарочно так подробно описал первое мое посещение, так как все последующие происходили, как по трафарету. Одна была только разница, что тогда был Ершов, обычно же никого, кроме дочерей с их мужьями, не бывало. В тиши этого громадного дома текла жизнь разрозненная, как апартаменты жильцов. С утра подавалась Василию Алексеевичу лошадь, и он уезжал в Кожевники в контору. Возвращаясь к часу, он обедал и с час отдыхал; опять подавалась лошадь, он ехал в кожевенный амбар на Варварку. Возвращался часам к шести-семи, опять обедал и исчезал в кабинете.

Что делала Вера Федоровна в течение дня, право, не знаю. Нужно было очень просить, чтобы она приехала к нам пить чай к пяти часам. За целую зиму бывала она у нас раза два да в именины Лидии Васильевны, обычно даря ей в этот день серию в 50 рублей[235]. То же было и с другими дочерями. Кроме этих 50 рублей, дочери от нее каких-либо знаков внимания за целый год не видели.

Старика же вытащить к себе почти не было возможности. Хорошо, если в три года был он два раза у одной дочери. Каких-либо знаков внимания никто от него не видел. Большой неожиданностью было, что однажды он передал жене моей для нашей дочери образ Троицы, причем риза на нем была не металлическая, а шитая золотом, тончайшей работы. Этот образ был подарен ему монахинями монастыря, где простой монахиней состарилась его сестра. Она ушла в монастырь еще молоденькой девушкой. Я видел ее несколько раз у Василия Алексеевича совершенно глухой, старенькой, доброй старушкой. Вся семья Бахрушиных ее очень любила. Василий Алексеевич монастырь поддерживал, посылая туда воза провианта, а тут вдруг расступился и подарил монастырю амбар в гостином дворе стоимостью тысяч в 50–60. Вот за это-то монахини и поднесли ему этот образ. Забыл название монастыря, а находился он близ Наро-Фоминского, верстах в 40 от Москвы. Монастырь был не московским чета: жили там настоящие трудницы. Монастырь был бедный и уединенный[236].

Насчет подарков Василий Алексеевич всегда был таков. Что ему люди ни дарили, все куда-то исчезало. Из наших заграничных поездок всегда ему привозились хорошие и ценные вещи, но ни одной он не употреблял, и они исчезали неизвестно куда; так поступил он и с образом. Лично ему ничего не было нужно, единственно, чем я угодил ему, это китайским халатом, присланным из Кяхты Молчановым. Он употреблял его до лохмотьев, а потом по его образцу заказал себе в Москве другой, из китайских материй. Свой чай пил он из старой бульонной чашки, белой с розовым ободком. Она была так стара, что вся облезла, блюдечко было обито. Решили мы с женой подарить ему большую чашку с цветами, берлинского королевского фарфора. Приехав, чашку ему подменили. В этот вечер он пил из нее, не сопротивляясь, нас поблагодарил, чашку похвалил, а на другой день она из дома исчезла и опять в ход пошла старая.

Отношения между дочерями и родителями установились совершенно формальные. Как умный человек, старик за дочерями давал великолепное приданое вещами, деньгами же давал 50 000 и 4000 годового дохода. Обставлял он их так, что жить можно, если у мужа было столько же. Оно у нас так и вышло, у Лидии Васильевны было 6000, и у меня столько же. Этого было совершенно достаточно, чтобы жить хорошо и можно было ездить и по заграницам, но старику нужно было изучить, как будут жить его дочери и какие у него зятья. Меня он почему-то очень полюбил. Не прошло и двух лет, как он говорит мне: «А знаешь, мне не нравится, что живете вы на квартирах. Я Наташеньке дал 50 000, они будут строить себе дом, так ты себе поищи, может, готовый найдешь». Рекомендовал мне маклера, был такой еврей Зак, работавший на Бахрушиных. Пошли поиски, и наконец без маклера был куплен прелестный особняк Марии Михайловны Куприяновой, сестры Е. М. Бахрушиной.

Старик был очень доволен, что устроил двух старших сестер, но зятю младшей сестры, вышедшей замуж раньше Лидии Васильевны за Щеславского, он не доверял. Щеславского вытащил в женихи поп от Николы Мясницкой, как его звали, поп Семен. Щеславские жили в его приходе, а Семен раньше был в Бахрушинской приходской церкви. Вот по этому знакомству и состряпали свадьбу Марии Васильевны, когда ей было лет 19. Была она