Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

а жаль работниц и Веру Федоровну, положивших жизнь в это тряпье, и жаль то время, когда все это было нужно и когда умели ценить подобные вещи. Ведь нужно же было из тончайшего полотна выдергивать тончайшие нити полосой в поларшина, и на оставшейся сетке тончайшими же нитками наносить сложнейший рисунок – и так, чтобы нигде не перетянуть, не скривить получавшейся прошивки, да еще на краю такой простыни таким же способом создать широкое кружево. Сколько глаз пострадало при такой работе, сколько надо было терпения! А как производились работы по линобатисту – и не представляю. Ведь рисунки на него наносились, как тончайшим карандашом.

Понимаю, что для Веры Федоровны это занятие было великим отвлечением от нерадостной домашней жизни. Приезжала она в монастырь, уходила в тихую келью какой-нибудь из работниц, выбирала рисунки, обсуждала, как и что делать, и сама уходила в окружающую мирную обстановку, забывая о немилом муже. А дома какие же могли быть отвлечения и развлечения? Читать не читалось, общество все то же, бахрушинское. Театр? Да, туда ездили по праздникам – в Рождество да на Масленицу. Семья? Вот заботы о ней и выражались в приготовлении приданого. Хозяйство – для этого были экономки, образование детей – на то имелись гувернантки. Что оставалось ей, как не монастыри с вышивальщицами, а затем церковь? И немудрено, что после пережитого срамного происшествия, выйдя замуж за человека, совершенно не понимавшего своей роли, не умевшего проявить ласки, войти в ее душевное состояние, она осталась одинокой и похоронила себя в себе самой. Кроме тяжелых условий ее замужества, то, что крылось в ее родной семье, могло служить тому, что сложился у нее такой характер.

Наверное, можно сказать, что брат ее убил человека не потому, что нужны были ему эти несчастные бриллианты. Он совершил это дело либо благодаря моментальному помешательству, либо оно уж сидело в нем и проявилось в такой страшной форме. Разговор о нем был невозможен, а потому нельзя было узнать хоть о каких-нибудь подробностях его жизни до этого случая, а из-за него нельзя было затрагивать всего того, что касалось ее жизни до замужества. Даже не знаю, когда умер ее отец, будто его никогда не было.

Мать ее умерла; о ней стороной приходилось мне слышать, что была она странный человек, может быть, под влиянием этого же происшествия. Даже Курочкин наш что-то рассказывал о ней, в смысле ее странного поведения. Состояние у нее было, надо думать, значительное. Она взялась строить в Москве близ Солянки Ивановский монастырь[232]. Еще ребенком проезжал я мимо него чуть ли не каждый день в Лазаревский институт. Создавалось настоящее аббатство, строилось оно много лет и теперь давно уж выстроилось, но попасть туда пришлось только перед самой революцией. Вход, переходы к собору и самый собор носят характер чисто католический. Кто, собственно, осуществил это громадное учреждение, не знаю, но оно должно было потребовать громадных денег; отсутствие их, вероятно, задерживало постройку.

Слышал я, что мать Веры Федоровны под конец очень нуждалась, продавала всевозможные вещи, другие вещи закладывались, а потом продавались закладные квитанции. Словом, эти рассказы открывают картину полного разорения. Сама она была урожденная Перлова, дочь была за Бахрушиным, другая за Чернышевым, большим богачем. Может быть, из этих источников появились средства для окончания монастыря. Во всяком случае, он был окончен, а она разорена.

Брат ее, Сергей Васильевич Перлов, великий умница и делец, к старости тоже бросился в мистицизм. Оптина пустынь, куда перед смертью бежал Толстой, чуть ли не целиком существовала за счет Перлова. О Мазуриных, к которым принадлежала Вера Федоровна, не сохранилось у меня никаких преданий. Только однажды одна кузина по поводу этой семьи выразилась, что вся она была пропитана сифилисом, чем и объяснялись, [по ее мнению], и поступок Нила Федоровича, и особенности характера Веры Федоровны и ее сестры Варвары Федоровны, которую я знал очень мало, изредка видая ее у Бахрушиных.

Замужество Варвары Федоровны, можно считать, было благополучно. Такой подавленности, как у сестры, у нее не было, но была она большая чудачка, что выражалось в небрежном костюме, в том, как она говорила, и во многом, что трудно было уловить, да еще при поверхностном знакомстве. Но зато брат их Федор Федорович был образцом вырождения, даже больше: его просто надо считать человеком ненормальным. Не знаю, каким образом, но разорение матери окончательно не разорило Федора Федоровича. Их родовой дом в Георгиевском переулке на Мясницкой перешел к нему, и он занимал в нем квартиру в нижнем [этаже]. Остальные помещения были заняты Клубом приказчиков. В средних рядах было у него несколько лавок. Таким образом, состояние его было не меньше 150–200 тысяч. Он был старый холостяк, жил один со старой прислужницей. Для одинокого человека такого состояния было больше чем нужно. Жил он скромно, уединенно, но денег ему не хватало, он проживал состояние. Тогда Василий Алексеевич был сделан его опекуном за расточительность.

Расточительность же вызывалась его страстью к покупке старых книг. Вся жизнь его проходила в охоте за ними, все букинисты были его приятелями, он обладал такими познаниями по этой части, что сами букинисты ходили советоваться с ним. Массу времени употреблял Федор Федорович, производя раскопки в старой бумаге, которую находил на чердаках, в подвалах, сараях. Что находилось интересного букинистами, отправлялось к нему, и он не мог удержаться от покупок. Букинисты, зная, что подсунуть ему хламу нельзя, использовали его забывчивость и продавали ему одну и ту же книгу по нескольку раз, выкрадывая ее у него же. Делалось это очень просто.

У Федора Федоровича не было библиотеки, покупаемые книги складывались в одной из комнат его квартиры. Когда их набиралось много, покупался сундук, в него укладывались книги, и сундук отправлялся на погреб. Букинисты это пронюхали, сошлись с его ключницей и, вытащив какую-нибудь редкую книгу из погреба, несли ее через парадное крыльцо продавать. Немудрено, что доходов ему не хватало, он отправлялся к опекуну и всячески просил дать денег в счет будущих доходов. Но с Василием Алексеевичем было говорить нелегко, упрется – и дело с концом. Видя, что дело плохо, употреблял следующий способ. Объяснив, почему ему особенно нужно денег и не встретив сочувствия, он ложился на пол в конторе, продолжая умолять Василия Алексеевича. Зрелище такое, да еще в конторе, не особенно было приятно, [да еще] при чужих людях. Доходило до того, что Василий Алексеевич махнет рукой и выдаст из своих.

Мне только однажды пришлось видеть [Федора