Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

деньгами, а Москва дивится на сынковы шубы! И действительно, шубы у Коли были чудесные, из лапок чернобурой лисицы, подобранных, как плюш какой-то. Заграничные же поездки принимались отцом под страхом, какой нагнал на него Захарьин: пусть ездит, был бы здоров наследник. Это соглашение состоялось между отцом и сыном после нашей совместной заграничной поездки. Что касается дочерей, то они еще в барышнях получали от родителя ежемесячное жалованье, далеко не такое жирное, но хватавшее на их туалеты и карманные расходы, верхняя же одежда тоже шла из родительского кармана.

В заботах о здоровье сына Василий Алексеевич предоставил ему полную возможность ничего не делать, ездить за границу, развлекаться дома. Кроме конторы и амбара, ничего он не мог предложить ему, чтобы заполнить время. Но что удовлетворяло племянников, не удовлетворяло Колю – умного, достаточного, всегда и во всем медлительного. Душа его рвалась к ученью, главным образом, в техническом училище. Любил он ковыряться со всякими винтами в своих фотографических аппаратах, любил возиться со звонками и электрическими проводами, делал все медленно, поворачивая каждый провод и винт на все лады прежде, чем приладить его к месту.

В случаях, когда приходилось путешествовать с Колей вместе, надо было иметь много терпения и выдержки, так как с укладкой вещей он доводил дело до самых последних минут – и вдруг вываливал весь саквояж, и укладка начиналась сначала. Каждая вещь должна была лежать так, как хотелось ему, а не как позволяло место. Таков был он и во всей жизни. Не обладая большой волей, он обладал большим упрямством. Почему навязать ему свое мнение было почти невозможно. Всегда и все он делал по-своему и по-особенному. Одежду заказывал в Вене, по указанию портного выбирал материи и фасоны, а потом, являясь в Москве вычурным, ни на что не обращал внимания, хотя бы Урусов его съел своими насмешками. Поэтому и с отцом у него ничего дельного не выходило. Отец, боясь испортить отношения со мной на деловой почве, не дал мне возможности помогать ему; тем больше он не связывался с сыном, обладателем такого упрямства. Старик же был практик, проломавший всю жизнь в работе, знавший, чего он хочет, следовательно, с упрямством сына считаться он не мог и оставил Николая жить, как он хочет, только вне его стремлений.

Что оставалось делать молодому человеку да еще и с большими средствами? Он стал исчезать за границу, а когда был в Москве, стал часто бывать в балете. Образовалась балетная компания и соответствующие развлечения. Мне такие развлечения были совсем не по пути как женатому человеку, а кроме всего, развлечения эти требовали больших денег. Ужины, букеты, подношения чередовались постоянно. На этом поприще я упустил его из виду и не знал, как проходит у него время. В случаях, когда приходилось бывать с ним в «Стрельне» или у «Яра», чрезвычайно широкий нрав его вполне обнаруживался, и ничего с ним нельзя было поделать. Вино пил он очень скромно, но старался всех подпоить. Фрукты, всегда очень дорогие в ресторанах, подавались большими вазами и тут же растаскивались хористками, без зазрения совести на наших же глазах, отсылавшими их обратно в буфет, а потом получавшими за них деньги. Скажешь Николаю, для чего это он так швыряется, он взглянет на тебя своими серыми милыми глазами и разом обезоружит: «А пусть их потешатся». Только и ответа, а на самом деле он рад был, что певицы своей уловкой получали с него деньги, сам же он по своей деликатности не мог подарить их им.

В жизни же он пытался не отставать от отца в смысле расчетливости и даже скупости, и все, что он делал для себя, все делалось обдуманно и медлительно. Все-таки в конечном итоге медлительность его, с годами все возраставшая, была для него губительна. Я подарил ему большой альбом для наклеивания фотографий, которых в разное время накопилось множество. Альбома он сам никак заказать не мог, а когда получил, так и не собрался его заполнить: негативы лежали непроявленные, какие были проявлены, не имели отпечатков, а напечатанные никак в альбом не могли попасть. Так вся фотографическая его охота и пропадала бесплодно. Ужасно досадная была эта особенность, так как все, что он производил, всегда было хорошо сделано.

В разговоре нашем с Сергеем Ивановичем, конечно, была затронута Вера Федоровна. Сергей Иванович объяснил мне, что она необыкновенно замкнутый человек. Как улитка, ушла она в свою раковинку, и никому не видно, что у нее на душе. С мужем у нее ничего общего нет. Дело доходит до того, что, когда они отправляются к обедне, ему подается один экипаж, ей другой, у него кучер Данила, у нее Никита. День у старика распределялся так, что ее и семью видел он только за едой, разговоров между ними никогда, кроме как по хозяйству, не было. Не было между ними ссоры, но люди были так различны, что чем дольше жили вместе, тем расходились дальше. Только религия и старый домостройный устав принуждали ее жить с мужем. Вышла замуж – и неси крест свой.

Происходя из семьи серой, пройдя суровую школу Петра Алексеевича, конечно, Василий Алексеевич, особенно в молодости, должен был быть человеком неотесанным и грубым. Портрет его в молодых годах говорит, что был он больше чем некрасив.

Что могло связать этих двух людей? Один безобразен, а она исключительная красавица да еще дочь Федора Алексеевича Мазурина. Мазурины – одна из старейших московских фамилий, обладавшая громадными богатствами. Вера Федоровна выросла в доме, где зал длиной не меньше 25 аршин был с полу до потолка отделан громадными зеркалами, бывшими в то время просто редкостью. Впоследствии в их доме помещался целый клуб купеческих приказчиков. Ее тетки были замужем за князьми, один даже был светлейший князь Грузинский.

По своему времени Вера Федоровна получила редкое воспитание и образование. Она отлично знала французский, английский и немецкий языки, чудесно играла на рояле. В то время ездила верхом и принимала участие в кавалькадах. Очевидно воспитание ее было чисто дворянское – и вдруг замужество с таким мужланом и постоянное общение с такими же его братьями. Митрофанова, да и Постникова, тоже мало отличались от бахрушинской среды, а Вера Федоровна, как нежный цветок, попала на почву каменистую и засохла, не распустившись. Она обладала и своим характером, не могла мириться с грубостью мужа, сопротивлялась ей как могла.

А супруг завел себе особу из баб, и родился у него сын, которого он не бросил, а