Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

как если бы их у него совсем не было. Василий Алексеевич их не искал, а получил потому, что люди кричали о его делах и в конце концов достали эти ордена, но так как выданы они были разными ведомствами, то и оказались одинаковыми. Он их ни разу и не вынул из стола после того, как, получив, туда убрал. Такие «побрякушки» он считал ниже своего достоинства: он был чистый москвич и только Москва могла доставить ему то, чего ожидала его честолюбивая душа. Василий Алексеевич этого и добился, получив диплом почетного гражданина Москвы и место для своего портрета в думском зале, а в склепе под церковью Бахрушинской больницы на вечные времена должна была сохраниться память о трех братьях Бахрушиных. Таким образом их идеализм не был бессеребреным. Отдавая миллионы на добрые дела, они жаждали быть незабвенными в их родном городе. С Питером же они считались постольку, поскольку он гарантировал их покой и благосостояние.

В 1905 году на одном из заседаний думы, специально созванном для обсуждения вопроса о петиции к царю насчет Конституции, во время голосования Василий Алексеевич встал и не сказал ни «да», ни «нет», присоединяясь, так сказать, к большинству. Татарская кровь сказалась в этом случае полностью. Если бы власть стала преследовать присутствовавших, то его тронуть было невозможно, ведь им не было произнесено ни звука, а если большинство одолеет, то он с ним.

К этому времени Василий Алексеевич уж был заражен фимиамом, курившимся ему как благотворителю. Был он попечителем больницы, и в Думе перед ним расшаркивались. Больницей там дело не ограничивалось, а был выстроен корпус человек на сто, названный «домом призрения». Думский фимиам щекотал честолюбие Василия Алексеевича, и он, по случаю постигшего его [дочь] несчастия, задумал утешить себя, утешить вдов и к своей славе прибавить еще. А возможно, что на душе было у него нелегко – не мог он не чувствовать, что своему домостройному норову обязан смертью дочери. Задумывал он аккурат в это время колоссальное дело, купив очень большую землю тысячи в три саженей на углу Канавы[227] и Болотной площади с готовыми постройками; купил, конечно, так, как только он купить умел, – выжав последний грош. Это владение предназначалось для устройства дома бесплатных квартир вдовам, имеющим не меньше двух детей. Само по себе дело было чрезвычайно гуманное. На него он ассигновал деньги, которые Катенька должна была получить после его смерти. Дом был перестроен, надстроен четвертый этаж; нижний – с бывшими лавками – приспособлен для школ и мастерских всяких мужских и женских профессий. В этих школах должны были обучаться дети, проживавшие в доме. Закипело это великолепное дело и уж через год было осуществлено и поднесено городу.

Но не успокоился старик: он уж торговался за соседнее владение, которое, примыкая к этому, выходило на берег Москвы-реки и было аккурат против [Большого Кремлевского] дворца. Здание фронтом своим тянулось бы, соединенное с первым владением, от Москвы-реки до Канавы – получалось бы нечто невероятно громадное. Долго шел торг, так как сосед был тоже богат и того же сорта людей, как и Василий Алексеевич, – забыл я фамилию, но была она что-то вроде «Сухов». Наконец-то покупка состоялась, пошла стройка, новое [строение] соединилось со старым, и получился дом, вместивший в себя 2000 жителей и еще 200 курсисток. Он представлял из себя [в плане] громадный «покой»[228], и в этом «покое» было свободной земли тысячи три саженей, служивших детям для игр и гулянья.

Несколько раз мне с Василием Алексеевичем приходилось приезжать туда в то время, когда ребята были на дворе. Не забудешь этой громадной движущейся и шумящей толпы! Здесь старик преображался, дети его не боялись, а у него для них находилось ласковое слово. Всю эту громаду Василий Алексеевич осуществил за счет Катенькиного наследства, но, конечно, столько он никогда бы ей не оставил, это только так говорилось. Вывеска же гласила: «Дом бесплатных квартир имени бр. Бахрушиных», то есть та же, что и на больнице.

При таком громадном учреждении была нужна церковь. Тогда уж Александр Алексеевич расступился и пристроил ее со стороны двора по главному фасаду, выходившему в сторону дворца. Над зданием появился купол, уподобленный куполу [собора Св.] Петра в Риме, а на углу дома, очень нескладно, прилепилась колокольня; колокола были отлиты «Петровичами».

Много дела и хлопот принесло это учреждение Василию Алексеевичу, пока все там не наладилось. При доме был совет, в котором он председательствовал; он же был попечителем. За курсисток же он страшно себя ругал: позволил кому-то уговорить себя поместить их в этом доме. Эти 200 курсисток доставляли ему столько хлопот, сколько от всего учреждения ему видеть не приходилось. Сплетни, дрязги, политика, дурное поведение, неподчинение уставу. Помучился старик и передал попечительство над этой публикой известной общественной даме Петуховой. Тогда только он увидел свет. Добра он делал в этом доме очень много – и такого, о котором мало кто знал. Жило тут не меньше 500 вдов с детьми различных возрастов, благосостояние их было самое различное, нельзя даже и пересчитать всего горя, какое жило под крышей этого дома. Об очень многих Василий Алексеевич заботился, и забота была самая разнообразная, главная же – питание малых ребят. Особо нуждавшиеся матери получали книжки на забор молока и хлеба, и эти книжки оплачивались из кармана Василия Алексеевича.

В то же время дома старик скупился из-за каждой копейки. Бедной Вере Федоровне был назначен определенный месячный бюджет, и упаси Господи выйти из него! – старик способен был избить ее. Николаю деньги каждый раз выдавались с большим скрипом и рассуждением «куда ему столько». Поэтому Николай, бывая за границей и имея довольно толстый аккредитив в кармане, закупал там все, что могло ему понадобиться: галстуки, перчатки, сапоги, одежду, духи. Аккредитив-то оплачивался конторой, и если старик и ворчал, что много потрачено, то всего один раз. Николай же был страшно самолюбив, пиленья эти были ему чрезвычайно противны. Ездил он тогда к Урусову и горевал на свою горькую долю.

Наконец Семен Никитич решился сказать отцу, что юноша вырос и надо дать ему определенный бюджет. Родитель послушался и отпустил сыну по 1000 рублей в месяц на всем готовом, причем шубы должны были делаться за отцовский счет, а гардероб – за счет Николая. Заграничные поездки оплачивал отец. Расступившись таким щедрым образом, старик действовал все под давлением своего честолюбия. Сын не мог быть хуже других богатых людей в Москве – пусть сорит