Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Другие комнаты, парадные и жилые, были забиты русским хрусталем, фарфором. Масса бронзы, гравюр, картин заполняла все помещение. Когда по приказу Александра III в Питере стали устраивать музей его имени, из Михайловского дворца аукционным способом распродавалась обстановка. Алексей Петрович поехал на аукцион и купил целую небольшую гостиную в полном ее составе и таким образом обмеблировал свою. Причем были куплены и два камина, установленных в его гостиной, а на них изумительного золочения часы в стиле империи и по паре таких же канделябров, в ансамбль с которыми на потолке висела прелестная люстра. Надо сказать, что Алексей Петрович был грубый торгаш, из-за несхождения в цене или недостаточной почтительности продавца упускавший другой раз действительно редкостные вещи и покупавший часто при других условиях подделки или хлам. Тем не меньше у него оказалось ко дню смерти громадное собрание книг и старинного русского добра, которое перешло по его завещанию в Московский Исторический музей в комнаты его имени.

Другие его братья были просто московские коммерсанты, работавшие при готовом громадном капитале. Димитрий Петрович сидел в кожевенном амбаре.

Николай Петрович был в амбаре, где продавалось сукно их фабрики, ничего им не приносившей, почему со временем была переделана на фабрику шерстяной ваты. Суконное же дело продолжалось перекупным порядком, как выражался Владимир Александрович, «чтобы дать занятие племянникам». В этот амбар «для занятий» с шести часов вечера и появлялся Сергей Александрович. Константин Петрович занимался больше своими делами, отстраивая роскошный особняк на Кузнецкой улице в чисто купеческом, замоскворецком стиле, благодаря имени крутился членом правлений в разных банках и имел всегда страшно озабоченный вид. Однажды он затерял векселей на 300 000 рублей, от чего его чуть не хватил удар, но они счастливо были найдены в кучке старых газет, и дело обошлось благополучно. Владимир Александрович на его деятельность только покачивал головой, но по завещанию назначил его душеприказчиком.

Эти братья, [ «Петровичи»], в свободное время больше всего любили преферанс, почему дня не проходило, чтобы там или тут не составлялась бы партия по копеечке. Правда, Николай Петрович был большой спортсмен по части рыбной ловли, почему выстроил себе роскошную дачу в Царицыне, в самом сыром дачном месте под Москвой, в то время как жена его страдала чахоткой, а дети были квелые, больные. О заграницах семья эта знать ничего не хотела и там не бывала, а Алексей Петрович ненавидел немцев всеми фибрами своей души.

Из всех названных членов этой семьи только один Сергей жил не в своем доме. У остальных же у всех были громадные особняки, либо старые, либо специально выстроенные. У трех старых братьев было по особняку в Кожевниках – больших, сложных. Самый же парадный был Александра Алексеевича, со множеством гостиных; после Петра Алексеевича в его доме остался жить Димитрий Петрович. Николай Петрович жил на Садовой близ Кожевников в доме, по типу схожем с домом брата, Димитрия Петровича: полуподвальный этаж, первый этаж с жилыми и рабочими помещениями, [такими] как кабинет, личная контора и т. д., затем этаж с парадными комнатами и спальней родителей, и надо всем этим антресоли и мезонины для ребят, гувернанток и нянек.

Алексей Александрович выстроил себе особняк, что-то вроде какого-то «готика» на замоскворецкой Кузнецкой улице, там же поместился и его музей. Константин Петрович сел на той же Кузнецкой, только поближе к городу, со своим «купецким» домом в стиле полулюдовика XV и отсебятины, с колоссальной гимнастической комнатой, где было все, чего требовала гимнастика: и «кобылы», и приспособления для гребли, и шесты, и веревки, и всяческие инструменты, и гири – и все только для того, чтобы унять буйно толстевшие телеса.

Ничего, однако, не помогло, наконец он не мог свести даже рук на животе; лестницы для него были убийственны, после нескольких ступеней он больше дышать не мог. Но на все Бог! Пришли большевики, Константин Петрович бежал в Киев, и там его видели с порядочным чемоданом в руках, рысью бегущего, чтобы догнать кого-то. В прежнем своем платье он имел вид убийственный, так как толщина совершенно пропала.

Братья Бахрушины, размножившись, создали целый громадный родственный узел, как и шапошниковская семья, но бахрушинский узел был моложе, чем шапошниковский, а потому и менее интеллигентен. Около Бахрушиных сгруппировалась громадная родня чрезвычайно богатых людей, но только купцов чистой крови. В этой среде не было ничего похожего на семью Боткиных, группировавшую около себя все, что было просвещенного и интеллигентного. Почему между Бахрушиными и Боткиными всегда чувствовалось, с одной стороны, как бы завистливое недоброжелательство, с другой – пренебрежительное снисхождение. Помню слова Нади Остроуховой, сказанные по случаю моей женитьбы на Лидии Васильевне, сказанные Вере Карповне Челноковой: «Что же это Федя делает, идя в эту серую среду?» И действительно, среда была серая, но сильно позолоченная. Позолота была добыта серыми руками стариков, а на фоне ее могли образовываться всевозможные характеры и люди.

Надо сказать, что людей странных, своеобразных, в этой среде оказалось достаточно, но островские типы приняли тут свои новые формы. Нельзя сказать, что это была чистая интеллигенция, но «кит-китычей» тут уже не было. Племянники этих трех стариков создавали музеи, дети их уж в университетах и техническом училище, племянники и внуки прошли хорошее домашнее воспитание, говорили на нескольких европейских языках. Битья зеркал, недельных загулов и «чего мой каблук хочет» не было уж в помине. Позолоченный фон этой серой среды готовил России новых нужных людей – и не случись эта идиотская революция, а бюрократия разумно уступала бы свои насиженные места, среда эта дала бы новых, разумных, свежих людей. Если из этой среды выходили коллекционеры, то это говорит только о том, что талантливая русская душа, не находя выхода в широкую государственную жизнь, бросилась в мир искусства, где ей пригодились громадные золотые запасы, накопленные отцами и дедами.

Но то, что стало доступно молодому поколению, было чуждо старикам – у тех были свои идеалы. В них теплился еще огонь религии, и он освещал им путь к милосердию. Богатств было накоплено столько, что Василий Алексеевич говорил мне и не без удовольствия: «А племянники мои живут по-княжески». У него самого этих стремлений не было, да не было и умения. Но честолюбие, скрытое под скромность, было громадное. Оно не могло удовлетвориться орденами и чинами. Василий Алексеевич смеялся над Солодовниковым[226], получившим [чин] действительного статского советника за то, что отсыпал 300 000 на постройку консерватории. Ордена у него были, причем две «Анны» на шею. Он на это и не обратил внимания,