Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

постоянно имел в виду, дал ему состояние. Его мне видеть пришлось на похоронах старика, на него указали как на брата моей жены. Человек этот был вылитый Василий Алексеевич: такой же крупный, сутуловатый и лицом как старик, но моложе. Имел он вид достаточного мещанина или деревенского кулака.

Конечно, такой пассаж окончательно отшатнул эту нежную красавицу от супруга. А он нагонял в доме шмару. Так и установились те странные условия их жизни, которые бросились мне в глаза в первое мое посещение. Что установились у них такие отношения, можно было объяснить легко, увидав их вместе, но долго не мог я объяснить себе, как мог случиться такой брак. Уже через несколько лет я узнал от Урусова, что в семье этих Мазуриных случились два страшных случая, о которых рассказывала мне нянька, чем очень пугала меня. Первый относился, вероятно, еще к ее деду, жившему во французский год в Москве и бывшему уж тогда настолько почтенным человеком, что кто-то доверил ему на хранение громадную сумму денег и бежал от французов из Москвы. Где в это время скрывался Мазурин, история молчит. Когда же лихолетие кончилось, доверитель потребовал свои деньги обратно. Мазурин же сказал, что знать ничего не знает, – и денег не вернул. Пошло дело в суд, доказательств не было, суд присудил, чтобы Мазурин поклялся в Успенском соборе[229], что денег он не брал. Мазурин клятву дал, чем дело и кончилось; но нянька моя говорила, что, когда настал час смертный, у него на поларшина выпятился язык, давший ложную клятву. Такие клятвы давались в то время при торжественной обстановке, в тиши такое дело случиться не могло, и, конечно, если знала об этом моя нянька, то и вся Москва того времени об этом знал а.

Но это было уже давно, а был случай – и странный! – бывший ближе к сердцу Веры Федоровны. Было у нее несколько братьев; в живых в мое время был только один Федор Федорович, о нем речь особая. Но другой брат, Нил Федорович, в свое время был членом лучшего московского общества. Красавец, образованный, с большими средствами. Знай только живи и наслаждайся жизнью! Жил он в Георгиевском переулке, где выросла и Вера Федоровна. В этом большом доме было у него свое отдельное помещение в нижнем этаже. Пришел к нему однажды еврей продавать бриллианты, и с тех пор еврей пропал. Начались поиски, они привели следствие на квартиру Нила Федоровича. Был произведен обыск, и в одной из комнат под полом еврей был найден убитым. Обвинение пало на Нила Федоровича – он сознался, что сделал убийство из-за камней. Он был судим, везен с палачом через всю Москву на Болотную площадь, где Василий Алексеевич впоследствии учредил свой дом бесплатных квартир. На площади читался судебный приговор о ссылке на всю жизнь в Сибирь. И Нил Федорович был сослан. Никогда и ни при каких случаях в доме Бахрушиных об этом не упоминалось[230].

Только после смерти Веры Федоровны в ее бумагах нашлось несколько писем, в которых кто-то уведомлял ее о брате. Он вел жизнь праведника, очевидно, отмаливая свой грех. По новым временам было бы произведено исследование его психики и он был бы признан ненормальным, что не наложило бы на всю семью той убийственной печати, под которой она оказалась после этого осуждения. Могу себе представить, какой ужас должен был охватить всю мазуринскую семью и какому отчуждению она была подвергнута московским обществом того времени! Да и вспомнилась, наверное, история с деньгами.

Вера Федоровна в это время была в возрасте невесты. Представляю себе, что их общество от них отшатнулось, поручили свахам искать жениха и нашли, не хуже Ильина, и богат, да груб и некрасив. Катенька еще могла сопротивляться, в надежде, что найдется другой, но при такой охулке, какая пала на Мазуриных, много толковать не приходилось. Переменить бы поскорей фамилию, да из дома вон, да и как было жить в нем после случившегося? Так, думается, Василий Алексеевич и выхватил свою красавицу да еще и не бесприданницу. Не могу установить, что получил Василий Алексеевич, но думается, что не меньше как тысяч сто, а по тому времени было это очень много.

Несладко пришлось Вере Федоровне в новой обстановке, а жить было нужно, не пришла к ней смерть на выручку, как к Катеньке. День за днем, год за годом сделали то, что вся она ушла в себя. Да и с детьми не нашла она способа наладить свою жизнь, и с ними близости у нее не было, а были какие-то безжизненные неживые отношения – и повернуло ее к Богу. Ханжества не было, не было показного богомолья. Всегда тихая, незаметная, она и Богу так молилась. Полученное образование не пригодилось, она не пользовалась своими знаниями и не расширяла их хоть чтением.

Единственно, чем она занялась, это устройством приданого дочерям. Когда они были еще детьми, она ездила по монастырям, находила искусниц по вышиванию, и производились настоящие произведения искусства по тончайшему линобатисту[231] и полотну. Думается, годами нужно было сидеть над простынями, наволочками, полотенцами, кофточками и юбками, какие получила каждая из дочерей в таком количестве, что у каждой оказался громадный кованый жестью сундук. Когда все это делалась, нельзя было знать, за кого выйдет замуж дочка и какие будут у нее наклонности, да и нельзя было предвидеть, что за 20–25 лет вкусы и моды будут другие. Моей жене множество вещей пришлось перешивать и переделывать, а расположения к роскоши у нее абсолютно не было, и дивные простыни с наволочками лежали в сундуке, не радуя ничьего взора, пока не случилась Японская война. Тогда она собрала лучшие вещи и от «неизвестной», чтоб свои не узнали, пожертвовала их городу с тем, чтобы их продать, а деньги употребить на помощь раненым. Да и, правду говорить, лучшего употребления нельзя было и выдумать. Вещи эти требовали большой заботы, и так давно они лежали по сундукам, желтели, пролеживались на сгибах, занимали место.

Так, бесплодно для детей пропала громадная человеческая работа и заботливость матери. А она руководилась обычаями старины, теми правилами, которые укоренились искони веков в богатых русских семьях. По освобождении от наиболее ценных и меньше всего нужных вещей у жены моей оставалось еще столько этого добра, что и дочери нашей хватило бы на всю жизнь, да большевикам потребовалось оно, и теперь рядятся в него разные кухарки да жены комиссаров. Не жаль теперь всего этого,