Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Федоровича]. Я неожиданно заехал к Бахрушиным на дачу. Входя из передней в столовую, я увидел, что из нее на маленькую террасу прошел человек хорошего среднего роста, но узкий в плечах, одетый в длинное, чрезвычайно узкое пальто, делавшее его фигуру какой-то плоской, длинной. Лицо этого человека с длинноватой, несколько раздвоенной бородкой темных волос напоминало Христа, когда его изображают в изнеможенном виде. От темных, длинных волос лицо, и так бледное, казалось прозрачным, и на нем сияли прекрасные темные глаза. В общем, он напоминал Веру Федоровну. Сперва я принял его не то за диакона, не то за дьячка. Тут подоспел Коля Бахрушин и увел меня к себе, говоря, что и брат, и сестра стесняются посторонних при их редких свиданиях, а потому лучше оставить их одних.

Недолго пришлось мне родниться с этим дядей моей жены. У него была единственная в жизни привязанность – это устаревший у него в доме кот. Что-то случилось с этим котом, и он издох. Происшествие это так огорчило Федора Федоровича, что он захворал в тот же день, а через день или два и сам скончался. Позванный доктор объяснил, что, возясь всю жизнь в пыльной бумаге и будучи принужден всегда дышать бумажной пылью, легкие его до того износились, что стоило случиться незначительному заболеванию, чтобы жизнь его оборвалась. Как только Василий Алексеевич узнал, что опекаемый его захворал, он приехал к нему с вопросом, что делать с его книгами, если он умрет. О завещании до сих пор [Федор Федорович] не думал, да и вообще не думал о том, что сделать с книгами. Он затруднялся дать Василию Алексеевичу ответ. Тогда Василий Алексеевич надоумил его позвать нотариуса, писать завещание, а что книги хорошо бы отдать в архив иностранных дел, что находится близ Манежа. Федор Федорович на все был согласен. Видя, что жить ему недолго, Василий Алексеевич со свойственной ему энергией вызвал нотариуса со свидетелями – и меньше чем в час дело было сделано, причем Чернышевы об этом ничего не знали.

Федор Федорович на следующий день скончался. Зная, что букинисты проделывали с ним при жизни, Василий Алексеевич боялся, что теперь они унесут все, что захотят. Он по телефону приказал на фабрику скорей прислать с десяток подвод, и лишь они явились, все сундуки и ящики были вынесены из погреба и нагружены на них. Книги не в ящиках навалили просто вповалку, увязали брезентами, и обоз этот двинулся к архиву.

Там только ахнули от такого приобретения. Никто не знал, что находится в этих ящиках, так как каталога не существовало. Свалили все в отдельное помещение, и началась разборка и составление каталога. Работа эта продолжалась так долго, что, кажется, [только] года через два Василию Алексеевичу был прислан печатанный, в полпальца толщиной каталог. В этих книгах нашлось много уникальных: Уставник царя Федора считался уже навеки утраченным.

Обладив так проворно все дело, Василий Алексеевич успокоился. Федора Федоровича похоронили. На похоронах М. А. Чернышев завел разговор насчет книг, полагая, что они очень ценные: он считал, что из них можно будет наследницам извлечь большие деньги. Дело же было устроено, и Чернышеву пришлось считаться со совершившимся фактом.

Рассказав о родственниках Веры Федоровны, что припомнилось, скажу, что ближайшие были, несомненно, ненормальны, а другие предавались мистицизму, и неудивительно, что, попав в тяжелую семейную обстановку, она сама была человек странный. Когда дочери вышли замуж, то жизнь их как бы перестала интересовать родителей. Василий Алексеевич на выезды был очень тяжел, вечерами он никуда не выезжал, а после обеда отправлялся в свой кабинет, закрывался в нем – и больше его не видали. Горничная Степанида появлялась на его звонок, подавала чай, готовила кровать в соседней комнате, где была его спальня, – и все затихало. Занимался он в тиши своими благотворительными проектами, просматривал отчеты управляющего, думские отчеты, иногда читал что-нибудь из духовных книг либо историческое и просматривал газету.

Никто и ничто не должно было его беспокоить. Если же случался какой-нибудь непривычный шум, то открывалась дверь кабинета, показывался он в халате китайского покроя – и все замирали или торопились дать объяснение. Мне приходилось несколько раз слышать, как он точил людей, но никогда не пришлось видеть, чтобы он вышел из себя. Хотя дети говорили, что это случалось и он мог быть ужасен. Однажды они застали такую картину, что и вспомнить неприятно. Они услыхали крик Веры Федоровны в его кабинете, прибежали туда и увидели, что она стоит перед ним на коленях, а он замахнулся на нее ножом. Что случилось между ними, Бог знает, но, видно, татарин мог иногда вылезать из него.

Из кабинета Василия Алексеевича другая дверь, всегда закрытая, вела в великолепную гостиную, мебель которой всегда была закрыта чехлами – только на Рождество и Пасху появлялась она в пурпуре своего штофа. Дальше шла круглая гостиная, прозванная так потому, что стена противоположная, с окнами, была закруглена; стены ее были обиты серебристо-голубыми обоями, мебель в стиле Людовика XVI, обитая голубой материей с гирляндами, кроме названных праздников, тоже скромно скрывалась под своими чехлами. На потолке красовались живописные, нежные гирлянды цветов и прекрасные лепные карнизы. Пять окон этих двух гостиных были всегда наглухо завешены белыми шторами, и помещения эти имели вид мертвенно-нежилой.

В круглой гостиной была всегда запертая дверь, за которой находилась спальня Веры Федоровны. Дальше [располагалась] еще комната в одно окно: тут жила ее воспитанница, приживалка или компаньонка Анна Егоровна Вальданова. Таким образом, из шести комнат анфилады две лучшие являлись как бы изоляторами между жилыми комнатами этих супругов. Для того чтобы им сообщаться, надо было идти длинным обходным путем через коридор, громадный зал и приемную. Веру Федоровну в кабинете Василия Алексеевича мне еще приходилось видеть, но его у нее – никогда.

Что делала и как жила Вера Федоровна в своем отделении, я не знаю. Во всяком случае, когда приходилось бывать у нее, что случалось чрезвычайно редко, кроме чистоты и порядка ничего найти не приходилось. Не приходилось видеть хоть каких-нибудь следов начатой работы, или занятия, или забытой книги. Как в спальне и кабинете, так и в комнатах Веры Федоровны были большие собрания роскошных образов, размещенных в киотах и просто в углах, горели лампады.

Мебель у Веры Федоровны была обита кретоном[233], у Василия Алексе-евича – красным трипом[234]; и та, и другая была старая, пожившая у них в доме, [и демонстрировала] полное отсутствие роскоши и уюта. Только архитектор,