Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Думалось старику, что Коля женится, захочет жить своим домом – для этой цели купил он соседний небольшой участок земли на Смоленском бульваре. Был составлен проект роскошного особняка и почти было приступлено к постройке, как Коля стал хворать, и ясно стало старику, что надежды его не осуществятся. Мысль об особняке была брошена, и на этом месте вырос четырехэтажный большой дом, причем три этажа его были приспособлены для трех городских школ, нижний же – для администрации. Этот дом был опять подарен городу при условии, что город за эти помещения обязан уплачивать арендную плату, как за нанимаемое помещение, деньги же употреблять на вывоз слабых детей в летнюю пору на дачи.

В то время, когда Москва обогащалась этими крупными пожертвованиями, старики не забывали своего родового города – Зарайска. Все то, что осуществлялось в Москве в грандиозном масштабе, делалось и в Зарайске, но в соответствии с потребностями этого маленького города. Крупнейшее же, что было сделано в Зарайске, – это восстановление и полная реставрация тамошнего собора, чрезвычайно древнего. От древности и бедности он стал разрушаться, и эти братья спасли его. Кроме больницы, все эти предприятия осуществились на моих глазах.

Осень же 1906 года мы до 15 октября провели на даче. Бахрушины, как всегда, жили в Сокольниках. Когда звали, мы бывали у них, жизнь шла своим порядком. Старик интересовался стройкой и собирался, когда мы поженимся, приехать посмотреть, как мы устроились. Но к тому времени, когда мы водворились в новом жилище, у него, как это часто бывало летом, испортился желудок. Особенного значения этому не придавалось, ездил он в город по своим делам, советовался с Титовым, но дело не шло на лад. Так дошло до осени, и они переехали в Москву.

Как-то заезжаю на Смоленский бульвар к Никсу и узнаю, что ждут Остроумова. Что так? Да все с желудком нелады. В это время, действительно, приезжает Остроумов. Прошел он в кабинет к Василию Алексеевичу, дверь туда осталась не закрытой, Колина дверь в приемную стояла открыта, почему пришлось услыхать часть их разговора. Остроумов говорит: «А скажи, как насчет водки, пьешь много?» Всем говорил на «ты». Василий Алексеевич отвечает: «Я всегда ее пил понемногу, а вот теперь перестал, запретили». Остроумов помолчал и говорит: «Дураки, коли всегда пил, так и дальше пить надо, только силы себе подрываешь». Успокоил он Василия Алексеевича и уехал.

Я жил на даче, редко бывал в Москве, а когда 15 октября переехали в Москву, узнаём, что Василий Алексеевич хотя и на ногах, но чувствует себя нехорошо. Такое закралось к нему сомнение, что он ездил к брату, Александру Алексеевичу, и был между ними такой разговор: «Вот что, брат, в жизни и смерти Бог волен, а я все нездоров и все мне не лучше. Задумал я такое дело: много в Москве детей преступных и таких, которые вращаются в преступной среде. Приехал я тебя просить», – и повалился брату в ноги. Александр Алексеевич давай его поднимать. Поднялся старик и продолжал: «Я ассигную 300 000, дай и ты столько, город дает нам одно из своих имений, находящихся в провинции, там и оснуём исправительный дом, чтобы изъять детей из городской, разлагающей их среды, а мне, может быть, Бог здоровье вернет». Александр Алексеевич согласился, было написано заявление в Думу о новом пожертвовании братьев, было созвано совещание, Дума с благодарностью приняла новый дар.

Старик, довольный согласием брата, вернулся домой, но здоровье лучше не становилось, наступила слабость, стал он полеживать, чего никогда не бывало. Со дня на день самочувствие становилось хуже, ездил Остроумов, в доме поселился доктор. Мы все-таки были покойны, как-то в голову не приходило, что старик тяжело болен. Наталия Васильевна навещала его, Лидия Васильевна после дачи раза два ездила к нему. Правда, никогда он не хворал, но то, что он переживал, не казалось нам грозным.

27 октября вдруг звонят нам по телефону, что Василий Алексеевич пожелал собороваться и просят приехать к семи часам вечера. Это обстоятельство смутило нас, хотя соборование еще не значит смерть. Поехали мы к ним, там уж были Урусовы и Щеславские. Настроение натянутое, сошлись у Коли в кабинете и узнаем, что было сделано исследование крови, что гемоглобина оказалось всего 32 процента. Положение угрожающее, выглядело прямо как гнилокровие.

Тем временем прибыли священник с причетом, пошли они в спальню к больному, началось одевание риз, зажигание свечей, наши дамы прошли в спальню, которая была очень невелика. Мы, мужчины, разместились в кабинете. Я стоял так, что в дверную щель, около которой стояла кровать, мне хорошо было видно Василия Алексеевича. Голова его лежала на подушке в направлении от двери в глубину комнаты. Лицо его было бледно, без кровинки, хотя и обычно цвет лица у него был бесцветный. Смотрел он, как обычно, даже как будто и не похудел, в руке держал он свечу, другой иногда крестился. Служба шла довольно долго, а когда кончилась, жена и дочери с сыном подошли его поздравить, высказали надежду, что теперь, с Божьей помощью, здоровье будет поправляться. Нас троих Вера Федоровна просила не ходить к нему, он устал от службы, мы и не пошли. Даже и теперь у меня в голове ничего не было, не верилось, что Василий Алексеевич, такой здоровый человек, стоит на краю могилы. Посидели мы еще у Никса, поговорили с доктором, который ничего определенного не сказал, и уехали домой.

Приехав, стали собираться ко сну, ни я, ни Лидия Васильевна еще не успели приступить к раздеванию, как раздался телефонный звонок. Анна Егоровна Вальданова взволнованным голосом сообщала, что Василий Алексеевич только что скончался. Я сейчас же позвонил Урусову, тот спрашивает: «А откуда вы узнали?» Сообщаю источник, и сговариваемся, что надо ехать обратно. Только Семен Никитич заедет сейчас в Кожевники сообщить Александру Алексеевичу о случившемся и взять хранившееся у него завещание, так как при завещании должно было быть распоряжение насчет похорон. Поэтому мы с Лидией Васильевной приехали раньше.

В большом зале на цыпочках сновала прислуга, готовя стол для покойника. Вера Федоровна была у себя, Коля с доктором у себя, туда прошла Лидия Васильевна, а я пошел в спальню к старику и увидал его лежащим в белье на кровати. Никогда не видел я его таким могучим. При жизни всегда был он сутуловат и согбен, а тут, вытянувшись во весь рост, лежал он передо мною. Обрисовалась из-под рубашки могучая грудь. Лицо было покойно,