Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

одобрил, достал из кармана ключ, как всегда аккуратно, медленно вставил его в замок стола, повернул, вытащил немного ящик и двумя пальцами положил на приготовленный лист золотой в пять рублей. Поп был похож на ошпаренного, а Василий Алексеевич так же аккуратно задвинул ящик, запер его и ключ положил в карман, как ни в чем не бывало.

Дома прислуга Василия Алексеевича не боялась. Степанида, Данила-кучер, дворники говорили с ним свободно, а свои, дети его родные не то чтобы боялись, а сторонились, не находя общих тем. Однажды наша дочка приехала к бабушке. Та, чтобы развлечь шестилетнего ребенка, завела граммофон в зале, не зная, что старик дома. Вдруг открывается дверь в залу, и появляется безмолвная фигура старика, не сделавши даже шагу дальше. Этого было достаточно, чтобы дочь моя оказалась под столом прячущейся за шелковую портьеру, бонна ее, как подстреленная, вылетела в другую комнату, а бабушка бросилась останавливать машину. Дочери моей подставлял он колючую щеку для поцелуя и никогда не сказал ласкового слова. На Пасху и Рождество отпускал по пять рублей золотом.

С дочерьми бывал Василий Алексеевич ни ласков, ни суров. Они в его присутствии шептались и обращались к нему «папа» и «Вы». А по отношению к ним он был щедр, может быть, желая затнуть рты, чтобы не говорили, что вот столько отдает чужим, а своих детей обижает. Может быть, потому-то ему и хотелось, чтобы жили они в своих домах и ездили на своих лошадях. По завещанию оставил детям столько, что все могли жить очень хорошо, приняв во внимание состояния зятьев. Марии Васильевне оставил гораздо больше, чем Лидии Васильевне, и меньше других Наталии Васильевне, потому что муж ее имел значительное состояние. Не доверяя Щеславскому, хорошему человеку, но принадлежавшему к очень большой небогатой семье, он наложил запрещение на имущество и паи, оставленные Марии Васильевне. Только достигнув 40 лет, она получала все в собственность, а до могла пользоваться только доходами.

Сыну Василий Алексеевич оставил раза в три больше дочерей, жене всего 200 000, а остальное, что получалось после выдела всех по разверстке, – на свои учреждения, что составило около миллиона с теми 300 тысячами, которые были пожертвованы перед смертью, и наследникам пришлось их передать городу. Учреждение же это так и не осуществилось, так как Владимир Александрович Бахрушин так повернул это дело, что никак оно в Думе к концу не приходило: он все вводил новые условия, затягивал, да так деньги Александра Алексеевича и не были внесены.

В смысле деловом мне самому пришлось видеть на своем деле, как Василий Алексеевич торговался с подрядчиками. Плотник Сухов, лучший в Москве, подал мне смету на постройку дачи. Я просил Василия Алексеевича просмотреть ее, он велел мне и Сухову приехать в амбар со сметой. Кабинетик был у него там крохотный, аршина четыре на четыре. Мебель старенькая, да ободранный клеенчатый диванчик и крохотная касса в стене. Приехали мы, взял он смету и карандаш и начал читать вслух пункт за пунктом. Прочтет один, посмотрит на Сухова и скажет: «Ты это чего написал тут, разве это цена?» Карандашом перехерит[240] цену и напишет, не говоря, свою. Сухов заглянет на бумагу и начинает протестовать. Не возражая, Василий Алексеевич принимается уж за другой пункт, и опять то же. Так всю смету и перехерил. Кончилось чтение, дает он Сухову ее подписать. Глянул Сухов на смету и ну возражать: это невозможно, то невозможно, другое сделать за такую цену нельзя. Старик слушал, слушал и говорит: «Да что, Андрей Михалыч, подписывай. Ведь уж раз сторговались, а ты опять сначала начинаешь, у меня времени нет». Улыбнулся Сухов как-то искоса, взял перо и подписал, подписал и я. Василий Алексеевич протянул Сухову руку, пожал ее и с работой поздравил. Так дело и кончилось. Сухов превосходно выполнил все работы и даже не требовал в счетах вернуться к своим ценам. Старик знал точно, что Сухов наживет немного, а сделает работу хорошо. Таково было обаяние этого делового человека.

Старику очень много дела было с оборудованием инвентаря для дома бесплатных квартир. Ведь нужно было обставить такую громаду на 2200 человек, да еще такого разнородного населения, как курсистки, вдовы и дети всевозможных возрастов. От одних кроватей можно было «оплешиветь» (выражение Василия Алексеевича), а нужно было устроить для каждой семьи по кухням спецальные шкафы, где они могли убирать свою еду с тем, чтобы она до вечера оставалась теплой и в то же время неприкосновенной. Словом, дела было так много, что старик даже жаловаться стал Урусову, что устает и не успевает всего сделать. Я же в то время был совершенно свободен. Урусов и говорит: «А почему бы вам Федора Васильевича не попросить помочь?» Старик подумал и говорит: «А правда, почему и нет, зашел бы он в амбар».

Я зашел, побыл у него с час, обо всем говорил старик, только не о цели моего прихода. Так и продолжал сам трудиться и все потому, что никому не доверял, а со мной связаться боялся, чтобы не испортить отношений с родственником. Его пословица была: «Ему поверить – что на улице положить». Другая его пословица была: «Дело прямая, как дуга». Почему «прямая» – не знаю, но он всегда произносил так.

При всем своем недоверии таки попался он. Был у него управляющий в доме по Георгиевскому переулку. Дом был большой, приносил больше 100 000 в год. Управляющий был с виду настоящий боярин, не хватало только бобровой шапки. Громадная темно-русая борода, заботливо расчесанная, нос большой, горбом, глазищи серые, волоса елейцем примазаны и приглажены, – красавец красавцем! – сюртук ниже колен, сапоги бураками. Прямо хоть на выставку как тип купеческого приказчика старого времени! Голосом тенористым, мягким говорил он с Василием Алексеевичем, в движениях был почтителен, низкопоклонен, в церковь хаживал – ну и угодил старику, отчеты подавал за полгода. Занятой благотворительностью старик и не заметил, что управляющий с отчетом запоздал, а когда спохватился, увидел, что целых 25 000 куда-то уплыли. Велел П. Р. Никифорову, своему секретарю, ревизию произвести. Так и вышло, что «апостол» этот денежки прикарманил. Без шума и суда удалил он его, и никогда разговора об этом не поднималось. Сам прозевал, сам и виноват.

Вспоминая о Вере Федоровне, думаю о том времени, когда С. Н. Урусов, как ее душеприказчик, пригласил меня на вскрытие ее сейфа в «Лионском кредите». Лидия Васильевна была больна, и я поехал [один]. Принадлежавший ей ящик был среднего размера.