Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

с закрытыми глазами. Странно было видеть его теперь таким могучим, а за час какой-нибудь – немощным и слабым. Я пошел к Коле и узнал, что после соборования он пожелал сидеть в кресле, доктор дозволил, и он расположился в нем, разговаривая с доктором. Доктор держал его за пульс и чувствовал, что деятельность сердца решительно падает: ему было ясно, что наступил роковой момент. А Василий Алексеевич говорит ему: «Не помирюсь, проживу еще десять лет», – и на этих словах настигла его смерть.

Не помню, сколько времени пробыли мы у них, и служилась ли тут первая панихида. Когда же приехал Урусов, оставалось только столковаться, что делать на завтра. Узнали, что Урусов с Константином Петровичем назначены душеприказчиками, они и приняли на себя заботы по похоронам. Наутро во всех московских газетах появилась крупная публикация, что Василия Алексеевича не стало. Рано утром телефонировал я брату Сергею Васильевичу как члену городской управы о случившемся. Он передал это сообщение городскому голове, и не успел я приехать к Бахрушиным, как к их воротам подъехал Николай Иванович Гучков, бывший тогда головой. Он приехал узнать, нет ли каких распоряжений Василия Алексеевича по отношению к Думе. Но мы и сами еще распоряжений не читали. Василий Алексеевич лежал уж в зале на столе. Коля и мы, три зятя, ушли в спальню старика, попросив Гучкова обождать в кабинете. Распоряжение о похоронах было уж у Урусова.

Документ оказался интересным. В нем Василий Алексеевич изложил весь церемониал похорон. Он желал, чтобы днем вынесли его из дома в Бахрушинскую больничную главную церковь, где должна быть накануне похорон отслужена заупокойная всенощная, чтобы отнесли его туда рабочие их фабрики на руках. Никаких цветов чтобы не возлагалось. В 12 разных церквей завещалось по покрову, причем для каждой церкви назначалась стоимость покрова, самый дорогой оценивался в 40 рублей. По отношению к Думе не было никаких указаний, даже не было выражено желания, чтобы перед зданием Думы была отслужена лития. Гучков спрашивал, может ли Дума возложить венок, но по этому поводу было ясное указание – никаких цветочных возложений. Узнав, когда будут панихиды и вынос, он уехал.

Начались панихиды одна за другой. Не успевали одни попы кончить, как приезжали новые. Были от всех бахрушинских московских церквей: из прихода в Кожевниках, из прихода на Пречистенке, из прихода в Сокольниках, из приходов, где были у него дома. Пронюхали попы в Зарайске и те прикатили; приехали из монастыря, где сестра его была монахиня. На вечернюю панихиду собралось уж попов десять, народу [столько] наехало, что зала наполнилась.

На другой день к выносу и в дом трудно было войти, а двор заполонили рабочие. Понесли они через всю Москву своего хозяина, не из симпатии, конечно, а потому что каждому давалось по полотенцу из холста. Были тут и старики, состарившиеся у них на фабрике, и молодые.

Принесли Василия Алексеевича к Думе и стали служить литию. Смотрю: хоть бы один человек вышел из нее встретить и проводить человека, столько отдавшего городу и труда, и средств! Правда, Гучков был на выносе, но насколько было бы приличней, если б Дума в полном составе встретила его у своего крыльца. Нет, на это догадки у нас не хватало.

На Мясницкой выстроились, однако, депутации от разных учреждений его имени и присоединились к шествию. Всю дорогу шел я пешком и подслушал разговор нескольких рабочих: «Денег, небось, что оставил». Другой говорит: «Небойсь, нам ничего не попадет, а вот при через всю Москву». Заметив меня, тут же разговор кончился.

После дальнего пути добрались наконец до больницы и поставили гроб почему-то в правой части церкви. Скоро началась длинная-предлинная заупокойная всенощная. Сейчас помню, как я страшно тогда устал, а на другой день обедня и отпевание. Не помню, но, наверное, был приглашен какой-нибудь архиерей. Такие похороны без него обойтись не могли, но на отпевание вышло столько попов и диаконов, что от алтаря кругом гроба и опять до алтаря стояли они тесной вереницей. Как они не запутались? Бог их знает. Как вороны, слетелись они за поживой. Секретарь Василия Алексеевича Павел Романович Никифоров вел им счет, записывая все панихиды и службы, а потом отваливалось за службу по 50 рублей, за панихиды не знаю сколько.

Наконец служба кончилась, попрощались с покойником, крышку завинтили и понесли гроб из больницы по парадной лестнице. Вынесли на крыльцо, взяли направо, а там находился ход в их усыпальницу. Сквозь узкую дверь, по крутой лестнице снесли гроб и поднесли к готовой могиле. Дубовая колода громадная да и сам покойник представляли большую тяжесть. Поставили носильщики гроб у могилы не тем концом, пришлось гроб перевернуть, где были ноги – сделать голову. С большим напряжением в тесном месте сделали это носильщики, установили гроб на досках над могилой, натянули лямки, отняли доски – гроб плавно опустился навеки в могилу. Опять была отслужена какая-то служба, и люди стали выбираться из усыпальницы в чаянии и ожидании пышных поминок.

Так кончилась жизнь крупного человека – человека, познавшего людскую нужду и пришедшего на помощь людям так, как никто на Руси. Трудно разобраться в том, что побуждало его делать это добро. По природе был он нелюдим, друзей у него никого не было. Бога он помнил в каждом деле, а про попов говорил их словами: «Горе, сребролюбцы, вам, отдайте денежки нам», – значит, он их не уважал. Царя чтил постольку, поскольку и Николая звал «Николкой». Может быть, говорило в нем желание искупить свои грехи, а последнее пожертвование имело вид, что хочет он у Бога откупиться, когда увидел, что дело его плохо. Дело было, конечно, делом, и чем больше он производил его, тем больше курилось перед ним фимиама, тем больше разжигалось честолюбие.

Странно и то, что благотворительность свою Василий Алексеевич приносил всему городу, не предоставив рабочим своей фабрики, благодаря которым стал богат и творил все добро, каких-либо преимуществ в пользовании их учреждениями. Больница же была для хроников, при ней дом призрения. Ведь старели же люди на фабрике и обращались в хронических больных благодаря антигигиеническим ее условиям. Они, конечно, могли получать там места, но на общем положении.

Скуп и недоверчив был Василий Алексеевич чрезвычайно. Помню, как поп Иван Иванович Кедров приехал просить его открыть подписку для отправки санитарного поезда в Сибирь во время Японской войны. Поезд собиралась послать Бахрушинская больница. Поп ожидал крупной поддержки и пустил в дело все свое красноречие. Василий Алексеевич его любил, выслушал,