Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

было видно, что делалось только то, что было нужно, но за то время обеда не играл оркестр избитых Hochzeitsmarsch-ей[241] и испошленных в таких случаях вещей. Михаил Андреевич устроил настоящий великолепный концерт, пригласив первые силы Императорского театра. Тут был и струнный квартет, и соло на скрипке, и уж не помню кто, но известные певицы и певцы выступали поодиночке и в дуэтах. Дело было в том, что Михаил Андреевич был любитель музыки и не пожалел денег на концертное отделение. Думается, что аудитория плохо оценила затею Михаила Андреевича. Но зато он сам наслаждался!

Их фабричное дело принадлежало товариществу Пелагеи Чернышевой. Фабрика находилась от наших Мытищ верстах в семи, при деревне Черкизове, на реке Клязьме. В детстве моем это была уж значительная фабрика, а потом она развивалась все больше, производя шерстяные материи. Но вдруг Чернышевы ее переделали на что-то другое и стали развиваться еще быстрей. Ко времени революций на их фабрике работало уж тысячи четыре рабочих. Состояние Чернышевых было, наверное, не меньше, чем у Бахрушиных, но Михаил Андреевич не менял образа жизни, и о них ничего особенного не было слышно по Москве. Зато в земстве Чернышева знали хорошо. Он приходил со своими деньгами тихо, бесшумно, и едва ли можно оценить, во сколько становилось ежегодно его желание прийти на помощь человечеству.

Знаю только один случай. В версте от нашей дачи была деревня Рупосово. Жила там бедная вдова с ребятами в разваленной избушке, которая однажды сгорела. Вдова и дети остались на улице. Узнал об этом Михаил Андреевич и обратился к нам, что надо выручить вдову. Он хотел устроить этой бабе глинобитную избу, которых в наших местах не было и видано. Он хотел, чтобы мы дали рабочих, умевших обращаться с глиной, а что все расходы он берет на себя. Конечно, мы пошли ему навстречу. Баба ожидала, что ей соорудят избу, как у всех людей, а когда увидела, что делается что-то невиданное из глины, стала плакаться, что осрамить ее хотят, хотят заставить жить Бог знает в каком жилище! Конечно, ее не послушались и соорудили ей избу таких размеров, что во всей деревне не было такой, устроили хорошую печь, избу выбелили, и когда она поселилась в ней, то возблагодарила Бога. Изба оказалась сухая, теплая и несгораемая, и просторная, как ни у кого в деревне.

Михаил Андреевич шел на оклик нужды, где бы она ни оказалась, но так, что его не было видно. Об Василии Алексеевиче он выражался: «кислая шерсть». И действительно, обладал он живым и веселым характером. Я его очень любил, любил бывать у него в конторе. В его спокойной, умной, несколько насмешливой речи был всегда виден простой, но громадный ум. В то время, когда я породнился с ним, он был главным, да, пожалуй, и единственным распорядителем их громадного дела. Жаль, что Бог не дал ему дельных сыновей. Старшие два оказались алкоголиками, а младший, Сергей, – прекрасный, здоровый 16-летний юноша – неведомо почему застрелился. Я видел его однажды на свадьбе другой дочери Михаила Андреевича в «Славянском базаре». Сергей бросился мне в глаза своей красотой и румяными щеками, а через полгода случилось это ужасное несчастие. Теперь мне страшно жаль, что не знал я ближе этого замечательного старика. Недавно здесь, в Берлине, пришлось мне узнать, что он все еще жив и, вероятно, в глубоком старческом возрасте, лет под 90. Что должен был он пережить за время этой безумной революции?

Один эпизод из этого времени дошел до меня. В самом начале революции 17-го года рабочие на фабрике предъявили к ней требование в несколько сот тысяч в виде прибавочной или добавочной платы. Для поддержания своих требований они объявили забастовку. Михаил Андреевич командировал на фабрику своего племянника, директора правления, чтобы столковаться с рабочими. Рабочие, однако, говорить с ним не пожелали, требуя, чтобы старик приехал сам. Поехал Михаил Андреевич на фабрику, толпа бастующих рабочих встретила его и ввалилась за ним в контору, предъявляя в списке свои требования. Михаил Андреевич заявил им, что требования неосновательны и что товарищество не находит возможным выполнить их. Поднялся шум и угрозы, что старика вывезут на тачке. Старик остался непреклонен. Тогда толпа, потерявшая голову, вытащила его на крыльцо конторы, где стояла уж готовая тачка. Усадили старика и повезли к Клязьме, по дороге же предъявляли для подписания список их претензий. Михаил Андреевич объяснял им, что выплата невозможна, а рабочие все ближе подвозили его к обрыву. Наконец приехали и предложили подписать бумагу в последний раз. Михаил Андреевич взял перо и подписался. Рабочие, торжествуя победу, отпустили его в Москву.

Деньги были высланы, все получили чего хотели, но – странное дело! – на фабрику больше не тянулись караваны с топливом и хлопком. Оборвалась связь с остальным миром, фабрика стала задыхаться от отсутствия необходимых материалов. Поехала в Москву депутация рабочих объяснить, что скоро запасы кончатся, что фабрика станет. С горем встретил депутацию Михаил Андреевич, выслушал заявление рабочих и объяснил им, что насилием взяли они у него деньги, а теперь денег нет на покупку всего нужного. С тем рабочие и вернулись, а через незначительное время фабрика сама собой стала, и четыре тысячи рабочих оказались на улице. Так и вся наша родина, облещенная безумной болтовней нескольких предателей, оказалась на улице. Вместо великого государства вышла нищенская республика…

Кончался 1912 год, Коля Бахрушин позвал нас всех встречать 1913 год. Стариков уже не было в живых. Он продолжал жить один в отцовском громадном особняке. Ничего в нем не изменилось; комнаты родителей как были, так и остались, только самих их не было. Какая была прислуга, и та оставалась в полном составе. Как при стариках не было жизни в доме, такая же безжизненность продолжала царить в нем. Переменилось только кормление. Традиционное меню обеда с гостями стало чрезвычайно изысканно. Осетрина заменилась живыми осетрами, рябчики – козьими седлами, какими-нибудь котлетами с начинками из трюфелей, зимой подавалась свежая спаржа, артишоки и все, чем мог служить наш удивительный Охотный Ряд. «Шато ля Роз» исчез, а появились «Леовиль», удивительный рейнвейн, и сколько угодно шампанского. О старой сервировке помину не осталось. Из промозгшей от сырости кладовой выбралось на свет сияющее серебро, из сундуков тещи – тончайшее белье, а хрусталь и фарфор пришлось заводить новый. Ожидался великолепный ужин и обычная наша компания.

Жена моя, уже года три страдавшая всевозможными нервными и не нервными болезнями, давно никуда не выезжала. К