Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Дочери вышли замуж, наскучило старику жить в Кожевниках, и Захарьин напел ему, что место это нездоровое. Стал он искать себе дом и нашел на Смоленском бульваре, приблизительно через год после моей женитьбы. Новый дом носил характер барственный, был он весь в одном этаже, только для дворни был полуподвальный этаж. Весь он был отделан заново, были сделаны пристройки, чем очень увеличился. Земли при нем было 1000 сажен. Большие конюшни, сараи, погреба, сеновалы, небольшой флигель, всегда пустовавший, со всеми пристройками и полным ремонтом – дом этот обошелся Василию Алексеевичу в 80 000. Только он умел делать такие покупки. Рад был он, что выбрался из Кожевников. Созвал всю родню и закатил новоселье. Это было единственное торжество в этом доме. А потом он будто умер.

Да, все умерло, а только 28 лет отделяют от 4 января 1896 года. 28 лет – как мало и как неизмеримо, страшно много пережито за это время! Что осталось от меня? Что осталось мне от этого времени? Одни воспоминания, и вся жизнь уже в прошлом. В том прошлом, которое получило свое начало в ту дивную ночь с 3 на 4 января. Зачем была ты, эта ночь?! Зачем была ты так прекрасна, когда возвращались мы с пикника из Разумовского, когда луна рассыпала свои серебристые лучи в морозном, полном инея воздухе, и убеленные березы склонили свои тонкие нежные ветви над прямым, как стрела, путем, по которому мы мчались на воздушной старой тройке, как сквозь ледянистый тоннель. Все сияло, все звенело в душе и кругом. Аккорд души в созвучье с этой дивной ночью в ее голубоватой, серебристой, мерцающей, сияющей мгле, зачем ты прозвучал тогда и зачем я жив теперь? Жив теперь – зачем и для чего? Как мерзляковский вяз на необозримом мытищинском поле после бури, с поломанной вершиной, один – поверженный, но живой. Зачем?

Сию минуту пробило 12 часов, наступил Новый 1924 год по старому стилю. Как мало прошло времени с тех пор, о чем я пишу, и как страшно много пережито. Что с нами теперь? Какой страшный контраст с тем, что было. Где эти амбары, дома, капиталы, переходившие от старого поколения к молодому только по прихоти человека, пившего чай из оббитой чашки и желавшего на свой вкус, по своему разумению, поднять в глазах людей и своих детей, и самого себя.

Старая, милая, дорогая Россия! Откликнись. Не уподобляйся колоколу, который не звонит, пушке, которая не стреляет, новейшему червонцу, который не звенит. Сердце России! Москва, Москва! Неужели ты уподобишься этим неодушевленным предметам и не станешь биться, и скажут люди: Москва – сердце России, которое не бьется. Да! Ты не бьешься уж седьмой год, и бедная Россия извивается в предсмертных муках. Воспрянь же, мать наша, Москва, в этот високосный 1924 год и, по приметам предков, будь год этот губителен для всего, что не дает жить родине нашей. Бедная Россия! Как ты прекрасна, как европейское мужланьё взирает на тебя алчными, скотскими глазами. Верю, что, как девственница, пройдешь ты сквозь посланные тебе испытания и воссияешь над миром лучезарной красотой!

Революция 1905 года

К революции 1905 года все эти учреждения уже существовали, потребовав всего девять лет. Главным деятелем был Василий Алексеевич [Бахрушин]. Сколько, кроме денег, положил он труда, чтобы все это обдумать и выполнить! Своими делами он больше не занимался, а если ездил в контору и амбар, то только по делам благотворительным. Внося в Думу на каждое учреждение по 600 000, он оставался распорядителем этих денег. Только по его приказу они выдавались тем лицам и подрядчикам, которым он сдавал строительные работы и заказы на все, что требовалось для осуществления этих учреждений. По постройкам не было более сведущего человека, чем он, почему он не доверял думским людям сдачи подрядов. Как купец, наживший большое состояние, он никому не доверял покупок. И действительно, во всяком деле он умел выжать последнюю копейку. Кряхтели подрядчики, а работы у него брали, они не могли рассчитывать на большую пользу или возможность его надуть, но работы были постоянные, деньги верные и слово было тоже верное. Василий Алексеевич отлично знал, что хорошими деньгами и платежами в определенные сроки он давал жить подрядчикам. К Петрову дню, Успению и Покрову деньги бывали им нужны до зарезу, чтобы рассчитывать рабочих, и на Василия Алексеевича они уповали, как на каменную гору. Когда я женился, ему было около 65 лет.

Я сказал, что он не занимался больше делами, но это не совсем так. Он оставался главным кассиром товарищества, в его распоряжении были их денежные капиталы, находившиеся во вкладах, главным образом во «Взаимном кредите». Раньше они занимались и дисконтом, давая деньги под векселя. Когда я породнился с ними, этого уж не было. Была только одна закладная на имение Ивановское Подольского уезда, рядом с нашим цементным заводом. Принадлежало оно графине Келлер, а раньше было подмосковной [усадьбой] Закревского, московского генерал-губернатора и любимца Николая I.

С этой закладной старику пришлось неприятно покрутиться. Графиня окончательно запуталась, ничего не оставалось делать, как предъявить закладную, стоимость которой была тысяч в 300. Пошел суд, имение пошло на торги, Бахрушины должны были его купить. Поднялся шум по Москве, что ограбили они старуху. Очень было время для Василия Алексеевича неприятное. А что было делать? Графиня уж несколько лет, живя в имении, процентов не платила, а о капитале и речи быть не могло – сынки совершенно растащили ее большое состояние. Непрошено свалилось Бахрушиным разоренное имение с домом в 100 комнат, с театром, церковью, остатками бесконечных оранжерей и всяких барских затей. Что было с ним делать? Богаче всех был Александр Алексеевич, а дети его были великолепней всех. Александр Алексеевич оставил его за собой, а Владимир Алексеевич привел весь дом в порядок. Он был заново обмеблирован и стал служить семье Александра Алексеевича как дача. Дом был так велик, что полотер, натирая полы и переходя из комнаты в комнату, заблудился в нем и стал кричать «караул»!

В 1905 году, когда Василию Алексеевичу перевалило года три за 70 лет, мы удрали в Ивановское от московских безобразий. Неспокойно стало в Москве. Мы жили в Анастасьинском переулке, лежавшем между Тверской и Малой Дмитровкой, близ Страстного монастыря, иначе сказать,