Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

в самом центре, где ежеминутно можно было ждать беспорядков. Одна забастовка присоединялась к другой, встали железные дороги. С минуты на минуту ожидали, что и водопровод перестанет действовать. Телефон не работал, чем оборвались сношения с нашими близкими. Проезжая по городу, все время приходилось видеть толпы людей невиданных, с гармошками, пляшущих на улицах – галда и гам. Видно, и полиция опустила руки.

Особенно памятна мне такая толпа на Трубной площади. Незаметно старался я прошмыгнуть по ней. Проезжих, правда, не цепляли, но малейший повод мог вызвать столкновение. Чувствовалось, что у всех нервы натянуты. Вернувшись домой, я узнал, что от Бахрушиных получена записка: не хотим ли мы с ними выехать в Ивановское? Недолго думая, я решил ехать. Наскоро собравшись – я, жена, дочке шел восьмой год, с ней забрали и ее бонну, – часам к восьми вечера приехали к Бахрушиным. Старик нам обрадовался. Ему, такому тузу, жутко было оставаться в этом расходившемся море. Тем временем Ечкину были заказаны две четверни в каретах, к шести часам утра они должны были приехать за нами. Старик был взволнован, трудно было ему нарушить годами установившийся строй жизни, а тут, в ноябре месяце, покидай насиженное гнездо. На диванах, где Бог послал, устроились мы на ночь.

Еще шести часов не было, как во двор вкатили две вороных четверни, все в бубенцах, великолепные, какие только у Ечкина получить было можно. Начались сборы, понесли укладки с провизией, саквояжи с добром, будто навек и невесть куда уезжали. В первую карету сел Василий Алексеевич с Верой Федоровной и Коля, на козлы взобралась Степанида, мы сели в другую карету. Звякнули бубенцы, выехали кареты на Смоленский бульвар, повернули налево, под веселый перезвон бубенцов плавно, но скоро поехали к Даниловской заставе. Я был в пуховом пальто с бобровым воротником, а в одном кармане, завернутая в бумаге, большая стеклянная банка, полная золота, тысяч на пять, а в другом кармане громадный револьвер Маузера. И банка, и револьвер были очень тяжелы, и неудобно было мне с ними.

Едем мы по Зубовскому бульвару, утро еле брезжит, редкий снежок медленно падает, а по тротуару уж валит народ. Сквозь открытое окно кареты слышу: «Вон, богачи в лес повезли закапывать свое золото». А бубенцы заливаются и слышится мерный топот восьми великолепных коней и скрип свежего снега под колесами. Жутко стало мне, а что должен был в это время переживать старик? Эх, поскорей бы уж застава, а там будь что будет. А толпа все гуще валит навстречу, нагоняем все больше разнороднейших экипажей таких же беглецов, как и мы. Откуда только взялись какие-то допотопные повозки: кто на извозчичьей пролетке, кто в розвальнях, и все торопятся как бы до света за город выбраться, а как на грех день оказался базарный.

Подъехали мы к заставе, а там сущее столпотворение. Воза с сеном и соломой заполонили дорогу, навстречу им вереницы экипажей из города, а тут еще наши четверни. Нетерпеливо трясут головами наши кони, не стоят смирно, звон бубенцов сливается с человеческим гомоном, а с Даниловской мануфактуры валит рабочий бастующий народ. Стоим мы и ждем своей очереди, чтобы оплатить шлагбаум. Кареты же наши особенно привлекают внимание, в окна заглядывают любопытные, озлобленные лица, а то и кулак просовывается в самую карету. Сижу я и думаю: «На кой шут захватил я револьвер; когда же наступит момент воспользоваться им? И когда бы он ни пришел, все равно, останутся от нас одни клочья».

Наскучило мне сидеть в карете, вышел я из нее и пошел на станцию, где Степанида должна была уплатить шлагбаумные деньги. Как бабу, затолкали ее, и ничего она сделать не может. Обаяние же бобрового воротника еще не погибло. Лишь я показался, сборщик моментально, не в черед, выдал мне квитанцию. Я мигнул Степаниде, живо забрались мы в свои кареты. Ругнулись ямщики, тронули лошадей. Двинулась наша громада.

Освободились мы от этой станционной кутерьмы, а лошади чисто что поняли – дружной крупной рысью выхватили тяжелые экипажи и помчались по Подольскому тракту. Все осталось позади, и охватило меня радостное ощущение освобождения. Кругом же были мирные поля, занесенные снегом, перелески, лениво падал редкий снег, а по шоссе тянулись отставшие воза, спешившие на базар, и казалось, что все только что пережитое – одно наваждение, и ничего такого и на свете не существует.

В Ивановском отвели нам правый флигель громадного дома. Завтракать позвали нас к Елизавете Сергееевне. Был там и Александр Алексеевич. Пошли расспросы, будто с луны мы свалились. Жизнь же у них шла в полном изобилии и в такой тишине, как будто жили тут в другом государстве. Мы с женой отправились гулять в Подольск за четыре версты от имения. Все было чинно, покойно – и странно было думать, что в 40 верстах кипит, шумит московский котел. Устроились мы в своем флигеле, имевшем комнат десять, как у себя дома и своим хозяйством, но от мира отрезанные, так как железная дорога не действовала, газет не было, и что там творится, никто не знал.

Вдруг, как масличная ветвь на [Ноевом] ковчеге, появилась газета с Манифестом 17 октября. Будто разрядилась гроза! Наша семья сидела в полном сборе, я вслух читал с великим волнением, местами слеза готовилась скатиться на щеку. Думалось: ну, наконец-то и наша матушка Россия вышла на широкий путь реформ и заживет жизнью других европейских народов!

Дня через два-три открылось железнодорожное сообщение и можно было возвращаться по домам. Жаль мне было, что пришлось провести это время в тиши Ивановского, не видав, как Москва пережила эти, казалось, Великие Дни. Однако сильно разбушевались страсти. Манифестом унять их было невозможно. Недели на три хватило впечатления от него. Наружно казалось даже, что все умиротворилось, но подпольным силам нужно было крови. Они не могли помириться, что, устроив такую забастовку, пустив в ход всю революционную машину, вдруг ограничатся Манифестом 17 октября. Нужно было вооруженное восстание: думали, захватив власть над Москвой, захватить ее над Россией. И разразилось это восстание.

Сидел я с братом Васей у себя в столовой после обеда, и услыхали выстрелы где-то в стороне Садовой. Открыли форточку – ясней стало слышно, что палят именно в этом направлении. Что это значило, понять не могли, лишь к утру узнали о вооруженном восстании, начавшемся с сада «Аквариум» на Садовой, близ старых Триумфальных ворот. Узнали, что по всей Садовой повалены за ночь все телеграфные столбы, из них наделали баррикад. Тверская загорожена,