Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

библейское, будто следы исчезнувшей жизни в библейском Израиле[331], от которой остались лишь древние стены городов, Иосафатова долина, священная гробница. Все замерло, застыло, храня нетронутым священное воспоминание о далеком, невозвратном прошлом. Жизнь ушла от этих белых стен и долин, и, чтобы не нарушить величавого покоя и не спугнуть грусти о прошлом, сюда не смеют ворваться ни жизнь, ни шум. Меня невольно охватывает трепет, смех застывает на губах, а голос становится тише. Суровое молчание проникает в сердце, сковывая движения.

Ил. 15. Виктор Телеченко, Олесь Васильченко и Иван Каменский (слева направо). Август 1930 г. Балаклава. Под фотографией подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Слева В. Телеченко. Балаклава»

Пытаешься громко крикнуть, но крик замирает на губах, и начинает казаться, что вообще здесь жизни нет, что настоящая жизнь где-то далеко. Мне хочется разрушить торжественно-печальное очарование окружающего белого покоя, сбросив нависший гнет, и увидеть хотя бы самое грубое проявление реальной жизни на земле. Мне хочется вырваться из этих белых безжизненных долин к жизни, к звукам, к краскам.

23 сентября. Целый день я бродила по городу с Женей и Кудрявцевым. Вечером мы пришли на вокзал. Женя, сидя со мной, много рассказывал мне о своих крымских похождениях, делясь впечатлениями. Впечатления от Бахчисарая с его окрестностями были у нас одинаковые. Я была как-то особенно рада посидеть и поговорить с ним. В этот день нам уехать не удалось, потому что около Севастополя было крушение и поезда сильно опаздывали. Ничего не оставалось, как выспаться на полу вокзала, подостлав одеяла и плащи. Мы так умудрились проспать до утра. За эти дни я очень устала и немного простудилась. Женя куда-то сбегал и достал мне противогриппозное лекарство, дал мне его выпить и укрыл своим одеялом. А у меня было чувство, что меня согревало больше не его одеяло, а его ласковое внимание. Он даже не насмешничал, а казался очень серьезным.

24 сентября. В Днепропетровск мы выехали только сегодня утром. Наша экскурсия по Крыму окончена. Я ею осталась очень довольна. А многие наши девочки сейчас ноют, что эти двадцать дней для них были слишком мучительны. Больше всех недовольна Валя Белова, жалуясь на усталость и на то, что долгое время была лишена всех жизненных удобств. Женя о ней сказал, что эта барышня набита условностями и от нее ничего умного не услышишь, кроме громких заученных фраз, вычитанных в книжке; все в ней заранее обдумано, все шаблонно, рассчитано на эффект, а ее идеал – спокойная жизнь с обеспеченным мужем. Пожалуй, он прав. А я еще думала раньше, что Жене может нравиться такая пустая и стандартно-хорошенькая девица, как Валя. И даже немного ревновала его!

Днепропетровск

29 сентября. Вот я и дома. Домой явилась черная от загара, грязная от дороги, с молотком в руках и с рюкзаком за плечами. Самый настоящий геолог. С наслаждением дома смыла с себя дорожную грязь, а к вечеру у меня повысилась температура. Я лежу в чистой, мягкой кровати, и теперь, после баз и грязных, жестких полов, я оценила удобства и прелести домашней жизни. Конечно, спустя некоторое время меня снова потянет в незнакомые места, но зато сейчас по-новому воспринимается домашний уют. Значит, такие путешествия для меня полезны. Я рассказала Боре о Крыме, с папой и мамой делюсь впечатлениями, показывая привезенные открытки с видами Крыма. Вечером к нам пришли Женя и Сережа и принесли мне подарок. Они купили себе новые кожаные портфели и один желтый, поменьше, положили мне на кровать. Я была очень тронута их дружеской заботой и лаской, и мне в обычной обстановке со своими молодыми друзьями было хорошо в этот вечер.

От Павлуши мне мама передала два письма с Урала, где он работает на заводе. Какое грустное волнение я испытала опять! Многого я уже в самой себе не понимаю.

2 октября. Я встала с постели. Чувствую себя еще не вполне здоровой, но лежать не хочется, особенно когда так ярко, во все окна, с утра светит солнце. Целые дни я не выпускаю из рук книгу, потому что надолго была лишена возможности читать. С не меньшей жаждой теперь слушаю по радио музыку, которой тоже была лишена. Получила длинное письмо от Кати, в котором она пишет, что часто вспоминает нашу совместную жизнь и школьные годы и ей очень хочется повидать меня. На службу она ездит каждый день в Ленинград, и это отнимает много времени. Миша, как и раньше, бывает у них каждый день, и она собирается за него замуж, но не так скоро.

Вчера я получила длинное письмо из Харькова от студента университета и начинающего поэта Романа Самарина[332] и пачку его стихов. Мар. Гер., жена доктора[333], с которой мы жили в Чугуеве, уезжая к своим родным в Харьков, взяла несколько моих стихов, чтобы показать их профессору Баженову[334], а тот передал их Самарину, который мне пишет, что очень хотел бы со мной познакомиться, меня видеть и говорить со мной о моих стихах, о многом… Просит присылать ему стихи, а также прислать свою карточку. Баженов мне тоже написал письмо, где говорит, что считает меня талантливой и что, вероятно, я буду впоследствии печататься. Он два моих стихотворения отобрал для того, чтобы их напечатать в хрестоматии, которая скоро выйдет из печати и которую он мне пришлет. Это – стихотворения «Днепр» и «Катание на санках»[335]. Дальше он пишет: «…но этого, конечно, для вас мало, и это вас не удовлетворит». Вчера я ответила Самарину на его письмо, послав ему стихи и свою карточку. Обычно я пишу стихи по настроению, и серьезно заниматься ими у меня нет времени.

3 октября. Эти дни мы начали писать отчет об экскурсии по Крыму, на что нам дали 15 дней. Женя на это время уехал домой. На днях я с ним была на джазе Утесова[336]. Вечером сегодня пришел Витя, и мы с ним долго сидели на балконе, разговаривая. Вдруг он стал щелкать своими белыми зубами. Я с удивлением посмотрела на него, а он сказал: «Вот сначала наточу хорошо свои зубы, а потом тебя всю и проглочу». – «Это из какой сказки, Витя? – смеясь, спросила я. – Смотри, будь осторожен, не поперхнись и не сломай себе зубы, ведь я не такая мягкая». – «Таня, Таня, и все-то ты шутишь и смеешься, а мне, поверь, не смеяться