Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

23 июня, понедельник.

Если бы я не вернулась домой к полудню, чтобы заняться своими делами, то все еще болтала бы и щебетала в Гарсингтоне[1218]. Однако вечеринки уже не волнуют меня как раньше. Я не очень переживаю по поводу причесок и нарядов; я смирилась со своим положением дурно одетой, хотя мадам Гравэ [портниха] и ее причуды, ускоренное шитье голубого платья и сомнение в его в красоте едва ли подтверждают мои слова. Думаю, здесь в дело вступает великий и наболевший вопрос эстетического вкуса. Почему я так спокойна и равнодушна к тому, что люди говорят о романе «День и ночь», но беспокоюсь, как воспримут мое голубое платье?

В любом случае я наслаждалась Гарсингтоном, говоря себе: «Худший момент будет, когда я войду в гостиную в голубом платье к ужину». Таким образом, я планировала быстро одеться и войти раньше Оттолин, что нетрудно, ибо она всегда наряжается очень долго. К счастью, мне не нужно рассматривать Гарсингтон и описывать его. Я заметила, что гостиная цвета красного сургуча в этот визит гораздо меньше, чем в прошлый, а в прошлый меньше, чем в первый. То же происходит и с людьми. Среди роз и капусты прогуливался молодой лорд Де Ла Варр[1219], юноша 19 лет, который после работы моряком на тральщике[1220] стал социалистом под руководством Лэнсбери[1221]. Но я внимательно присмотрелась к нему и заметила прямоту тела, легкость и искренность манер, которые резко отличают его от Гертлера. Гертлер с Нельсоном[1222] прогуливались по другой садовой дорожке. Нельсон, надо сказать, незначительный человек, который прочно присосался к удобствам Гарсингтона. Его волнение по поводу приглашения на ужин доказывало, что он с удовольствием пользуется щедростью Оттолин. Население Гарсингтона дрейфовало и менялось, только мы с Голди оставались постоянными; Олдос Хаксли приезжал на одну ночь. Я наверняка упущу несколько имен, если попытаюсь их всех перечислить. Юный лорд Де Ла Варр говорил очень мало, но я думаю, что он бы произвел впечатление на любого американца, а его хорошие манеры меня умиротворяли. Голди, я полагаю, был главным элементом конца недели, то есть он взял на себя всю тяжесть воскресного утра и завтрака; сидеть 3 часа на жестком сиденье с Оттолин и мной, иногда с Филиппом М., Гертлером и Олдосом, вероятно, то еще испытание, но для всех нас это стало облегчением. Я ни разу не посмотрела на часы. Я, конечно, была готова к тому, что Филипп предложит взглянуть на свиней, но надеялась, что этого не произойдет. Думаю, мы в основном обсуждали Роджера, Форстера и Боба. Оттолин увлеченно вышивала покрывало Филиппа, один раз уронив иголку и опустившись в поисках ее на четвереньки, пока мы с Голди продолжали разговаривать. Это показалось мне типичным для ее скромного положения; пока люди говорят, она не очень хочет вмешиваться и внимательно слушает, особенно если обсуждаются характеры людей. В разговоре с Голди Оттолин выместила великую обиду на Пикассо[1223]; у меня были только смутные сетования и стремление получить свою долю внимания. И все же мне показалось странным…

3 июля, четверг.

Что показалось мне странным? Сейчас я уже не могу ни вспомнить, ни даже предположить; возможно, в конце я пыталась дать определение чувству бесцельности, которое периодически одолевает меня… Допустим, мы точно установим, каков характер Роджера, какую степень злобы можно простить Клайву и насколько у Логана доброе сердце. Ну и что тогда? Неужели мы никуда не движемся? Следует ли мгла за нами по пятам? Прошло уже слишком много времени, чтобы мысленно возвращаться к этому, хотя день или два спустя в Эшеме имело место довольно странное продолжение. Мы отправились туда в четверг, а вернулись вчера. Но я не могу уделить много места письму Филиппа М., видя, сколько всего нужно переделать, а еще очистить разум и расправиться с «Аяксом[1224]» до приезда Л. Письмо Филиппа целиком и полностью было посвящено моей бессердечности и его страху передо мной, на что я, к его недоумению, надеюсь, ответила: «Если я — Блумсбери, то ты — Мэйфэйр». Но это вздор. Неоспоримый факт заключается в том, что, кроме Раунд-хауса, мы купили еще и Монкс-хаус с тремя четвертями акра[1225] земли в Родмелле. Монкс-хаус (впервые, наверное, пишу это название и надеюсь написать его еще много тысяч раз) теперь наш навсегда. Это произошло следующим образом. Поднимаясь по крутой дороге от станции к Раунд-хаусу в прошлый четверг, мы оба прочли аукционный плакат: «Лот № 1. Монкс-хаус, Родмелл. Старомодный дом, стоящий на трех четвертях акра земли, продается с правом собственности». Аукцион должен был состояться во вторник в «White Hart[1226]». «Он бы нам точно подошел», — сказал Л., когда мы продолжили путь, а я, верная Раунд-хаусу, бормотала что-то о недостатках Родмелла, но все равно согласилась посмотреть дом, что мы в итоге и сделали. Думаю, на смену моему избыточному оптимизму пришел легкий оттенок разочарования; во всяком случае, Раунд-хаус уже не казался таким сияющим и недосягаемым, когда мы осматривали его в роли владельцев. Мне показалось, что Л. немного разочарован, хотя и справедлив по отношению к достоинствам дома. Днем там мало света. Спальни очень маленькие. Сад не похож на деревенский. Как бы то ни было, мне показалось разумным запланировать визит в Родмелл на следующий день. Я поехала на велосипеде против сильного холодного ветра. На этот раз я тешила себя надеждой, что сдержу свой оптимизм. «Комнаты маленькие, — сказала я себе, — ты не должна считаться с этим старым дымоходом и нишами для святой воды. В Монкс-хаусе нет ничего особенного. Кухня откровенно плохая. Там есть керосиновая плита, но нет очага; ни горячей воды, ни ванны, а что касается электричества, то мне его даже не показали». Эти благоразумные возражения сдерживали волнение, но даже они были вынуждены уступить место глубокому удовольствию от размера, формы, плодородия и дикости сада. Плодоносных деревьев, казалось, бесчисленное множество; сливы сгибали ветки деревьев; среди капусты росли неожиданные цветы. Там были ухоженные грядки гороха, артишоков и картофеля; на кустах малины — бледные пирамидки ягод; и я легко представляла себе приятную прогулку по саду под яблонями и серым церковным шпилем, указывающим мне границу. С другой стороны, вид из окон не так уж хорош… О, но я забыла о поляне, плавно поднимающейся вверх по склону холма — защитника от ветров, холодов и бурь, — а там, где