Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

тропинка обрывается, стоит большой глиняный горшок, увенчанный пучком пурпурного критмума[1227]. Один горшок, не два. Монкс-хаус не очень-то изысканное или аккуратное здание. Это непритязательный дом, длинный и низкий, со множеством дверей; с одной стороны он выходит на улицу Родмелла, а с другой обшит деревом, хотя улица в нашем районе — это всего-навсего тележная колея, ведущая к заливным лугам на равнине. К тому же, если меня не подводит память, есть несколько больших пристроек: конюшня, и курятник, и оборудованное зернохранилище, и один сарай, полный старых дубовых балок, и другой, где хранятся шпалера[1228] для гороха. Говорят, что наши овощи и фрукты каждое лето заполняют эти хранилища и их нужно продавать; удивительно, как любезен сад в своей плодовитости, как он расцветает под присмотром одного старика с золотым сердцем, который, думаю, уже лет сорок тратит свое свободное время на уход за деревьями покойного Джейкоба Верралла[1229]. Все это, включая кучу старомодных стульев и столов, стекла и мебели, которыми заполнен там каждый дюйм пространства, устроило в моем мозгу счастливую неразбериху; я вернулась и рассказала обо всем так спокойно, как только могла, и на следующий день мы с Л. вдвоем отправились тщательно осмотреть дом. Его радость превзошла все мои ожидания. По правде говоря, он фанатично влюбился в этот сад. Мне тоже очень нравится бродить по холмам Телскомба в ясную погоду или прогуливаться по тропинке через лужайку, когда темно и дует ветер. Короче говоря, по дороге домой мы решили купить Монкс, если сможем, и продать Раунд-хаус, что вполне реально. £800 были нашим пределом, и эта сумма, по заверению Уичерли, давала хорошие шансы на приобретение дома с правом собственности. Аукцион состоялся во вторник. Не думаю, что в моей жизни отыщутся другие пять минут, столь же сильно насыщенные эмоциями. Ожидала ли я услышать в процессе положительный для себя вердикт? Зал отеля «White Hart» был переполнен. Я вглядывалась в каждое лицо, пальто и юбку, пытаясь выявить признаки богатства, и была рада, когда ничего не нашла. А потом, вставая с Л. в очередь, я размышляла, выглядит ли он так, будто у него в кармане есть £800. А некоторые солидные фермеры вполне могли засунуть пачки банкнот в свои чулки. Начались торги. Кто-то предложил £300. «Не предложение, — ответил аукционист, который сразу же предстал перед нами как улыбчивый вежливый антагонист, — начало». Следующая ставка была £400. Затем накинули еще £50. Уичерли, стоявший рядом с нами, молчаливый и невозмутимый, сделал ставку. Как по мне, до £600 цена взлетела очень быстро. Возникли небольшие сомнения, но тут же исчезли. Аукционист подначивал нас. Осмелюсь сказать, что всего было шесть ставок, хотя после £600 четыре из них выбыли и остался только мистер Таттерсолл, конкурирующий с мистером Уичерли. Нам разрешили повышать ставки на £20, £10, а потом и £5; казалось, что £700 ознаменуют нашу победу. Добрались до этой цифры; повисла пауза; аукционист медленно поднял свой молоток, долго держал его в воздухе, призывая и увещевая делать ставки, и медленно опускал руку на стол. «Итак, ваша очередь, мистер Таттерсолл. Как только я ударю, ставки больше не принимаются. £10? £5? Нет? Спрашиваю в последний раз». К нашему счастью, молоток опустился на стол. Щеки мои пылали, а Л. дрожал как тростинка. «Продано мистеру Уичерли». Более мы не задержались, вышли на Хай-стрит и чуть не поссорились из-за адреса дома Роджера [Фрая].

8 июля, вторник.

Мы, однако, поехали дальше: Л. в Эшем, а я в Чарльстон, где был Мейнард и много оживленных разговоров. Он говорит, что разочарован. То есть он больше не верит в стабильность того, что ему нравится. Итон[1230] обречен; правящие классы и, возможно, Кембридж тоже. Эти выводы навеяны мрачным и унизительным зрелищем мирной конференции, где люди бесстыдно боролись не за интересы Европы или хотя бы Англии, а за собственное переизбрание в парламент на следующих выборах. Они не абсолютно циничны, у них были приступы здравого смысла, но злой рок, казалось, с самого начала овладел этим мероприятием, и вскоре ни у кого не осталось сил сопротивляться. М. подал в отставку и теперь преподает в Кембридже, ежедневно отклоняя выгодные предложения, поступающие из деловых контор, готовых, по словам Дункана, платить £4000 в год с условием неполного рабочего дня. На следующее утро мы все очень рано поехали в Лондон; Несса собиралась встретиться с мистером Чолмели[1231] по поводу образования Джулиана. После обеда мы развлекли себя балетом[1232], а затем отправились на Гордон-сквер; все казалось немного сверкающим и нереальным, как это обычно бывает после деревни и в присутствии Нессы.

В пятницу, 4 июля, я отправилась на чай к Кэтрин, поскольку начала чувствовать, что наши встречи подходят к концу; не знаю, насколько это серьезно, но если она уедет за границу, то что вернет ее?[1233] Марри, бедняга, бледен и печален, ведь КМ только-только встала на ноги. Погода, конечно, берет реванш за предыдущий сезон щедрости. Каждый вечер мы растапливаем камин. Хуже холода только серое небо, из-за которого все сущее будто находится в тени.

В субботу мы ходили на конное шоу[1234], где я увидела бедное старое чучело — королеву Александру[1235], по-прежнему размалеванную точно юная роза, хотя ей около 75 лет, и она способна лишь хромать по лестницам, как дряхлая прачка. Притворство можно сохранить только на лице.

В воскресенье миссис Гамильтон привела на ужин свою сестру [Марго Адамсон], «поэтессу», при виде которой я чуть не рассмеялась. Оглядываясь и колеблясь, она приковыляла в комнату, подчеркнуто пожала мне руку и показала свое маленькое круглое бледное личико, обрамленное прядями каштановых волос, перетянутых лентой. Эдакая смесь школьницы и немецкой профессорши, неуклюжей и беспокойной, изъясняющейся сложными витиеватыми предложениями, достаточно причудливыми и без странной округлой дикции, словно она говорила через трубу, да голоса, который вздымался и падал, но в конце концов звучал как плохая игра на музыкальном инструменте. Несмотря на эти странности в манерах и внешности, она казалась совершенно сдержанной и с величайшим спокойствием ссылалась на свой запас книжных знаний, который представлялся весьма внушительным и разнообразным. «Как говорит Ницше[1236]», или «цитируя Достоевского», или «по мнению нео-картезианцев[1237]» — таковы были ее вступительные фразы, спонтанные и не всегда уместные. «Сама я не испытываю и никогда не испытывала никаких сомнений относительно природы добра и зла» — эти слова выстреливали, когда разговор и близко не