Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

касался ничего подобного. Однако ее нельзя было не полюбить или назвать ядовитой разновидностью зануды. Полагаю, она в своей семье вундеркинд, который питался книгами и жил до сих пор в темной пещере, пока, подобно существу, лишенному света, цвет ее души не стал совершенно белым. У нее разум альбиноса. Что с ней будет дальше? Не думаю, что она поэт. Я представляю ее одним из тех гениев, которые с удовольствием проводят всю жизнь в какой-нибудь деревушке, продолжая впитывать знания и переписываться со своим кругом людей. Ее письма, должно быть, необыкновенны. Молли наблюдала за ней со странной смесью гордости и беспокойства. Каково наше мнение? Понимали ли мы, что эти манеры и взгляды поверхностны? Не видели ли мы, насколько она замечательна? Не могли ли с помощью каких-нибудь искусных вопросов и намеков раскрыть ее? Марго сейчас читает о сравнительном религиоведении[1238]. Все свою жизнь она притворялась монахиней или Робом Роем[1239]. Теперь мы сомневаемся, стоит ли просить почитать ее стихи.

10 июля, четверг.

Вижу, что забыла рассказать о нескольких людях. Один из них Аранделл дель Ре[1240] — молодой человек, удостоенный похвалы Логана, преданный делу хороших книг и собирающийся открыть магазин в Челси для их продвижения. Он намерен не только торговать избранными изданиями, но печатать и переплетать их, а также создать помещение, где любители книг смогут ими наслаждаться. Его слабость и бледность не произвели на нас впечатления, но это, возможно, необходимые качества. По крайней мере, у него, как и у большинства мужчин, думаю, есть деловые качества и достаточно мозгов, чтобы вызывать доверие. Самый серьезный его вклад в вечернюю расплывчатую дискуссию заключался в том, что он должен освободить нас от всех дел «Hogarth Press», создать у себя склад для наших изданий и вести счета, а мы в обмен дадим ему несколько уроков книгопечатания. Полагаю, что-то из этого может получиться.

Вчера вечером я ужинала с Клайвом в «Savoy Grill[1241]». Давно уже прием пищи не был для меня таким серьезным делом — давно уже я не принимала участия в великой церемонии ужина с другими людьми, верящими в важность события и специально для этого одетыми. Рыба и мясо, дыня и мороженое — все вернулось на круги своя. Клайв распрощался с большим количеством банкнот. Его внешность никогда, даже сейчас, не была элегантной или светской; плечи недостаточно широки, а волосы… Впрочем, он надел костюм, взял черную трость и цилиндр. Как ни странно, я сразу вспомнила о нашей первой встрече много лет назад. Он выглядел молодо и вел себя неуверенно, как человек, который не привык к чему-то, но притворялся знатоком. Эта церемония трапезы заняла столько времени, что, когда мы закончили, было уже 9 вечера, а за огромными окнами смеркалось и начали зажигаться фонари. Он указал мне на Пикассо и его жену[1242], которые направлялись на балет, а позади нас сидела маленькая фигура цвета слоновой кости — муж[1243] Лопуховой. Таким образом, у Клайва были все основания чувствовать себя уверенно. Мы приехали обратно на Гордон-сквер и поговорили о проблемах литературы. На столе Клайва лежала его «ода» мне в «New Republic[1244]»; смею заметить, я бы предпочла, чтобы меня не ставили в один ряд с Элиотом и Марри. Интересно, считает ли чушью Клайв мои рассуждения о писательстве? У него вообще есть какой-то странный дар заставлять людей говорить разумно. Он ужасно хочет, чтобы все говорили именно так; самое привлекательное в Клайве — его энтузиазм, за вычетом той части, которая направлена в мою сторону. Кроме того, что бы кто ни думал о его вкусах в жизни и каким бы побитым и потрепанным в погоне за удовольствиями ни считал, все же остается его честность, жизнерадостность, стремление не скучать и не надоедать. Он в своем роде личность.

12 июля суббота.

Что касается государственных дел, то я забыла рассказать о подписании мирного договора[1245]; возможно, это произошло, пока мы были в Эшеме. Еще я собиралась отчитаться о постепенном исчезновении товаров с витрин и о постепенном, но все же только частичном их возвращении обратно. Пирожные, булочки со смородиной и горы сладостей. Стоило бы описать последствия войны, и в один из дней в Монкс-хаусе… Но почему я позволяю себе мечтать о свободном времени? Уверена, что и там у меня будут книги для рецензирования; да и сейчас я должна читать Германа Мелвилла[1246] и Томаса Харди, не говоря уже о Софокле, если, конечно, хочу выполнить обещание и закончить «Аякса» к августу. Но эти планы на будущее — главный источник нашего счастья, я полагаю. Однако многое из недавнего прошлого также еще занимает меня. Вчера на станции Ватерлоо я встретила Моргана Форстера, внешне напоминающего голубую бабочку, — я имею в виду его прозрачность и легкость. Он перевозил багаж пяти индийцев из Детфорда[1247] в Ватерлоо; индийцы, казалось, измучили его. Мы обменялись комплиментами по поводами нашего творчества — я удивлена, что ему откровенно польстили мои слова, хотя в этом нет ничего странного, — и немного обсудили работу Алтуняна. Его она вообще не тронула; ни формы, ни характера, ни выдающихся персонажей. Мне очень нравится, как Форстер пишет, хотя я нахожу его настолько взбалмошным и тревожным, что пугаюсь собственной топорности и определенности. Затем я купила пачку кофе и добралась до Кэтрин, с которой провела счастливый час своей жизни. Она и правда нравится мне все больше, и мы, кажется, смогли построить довольно прочный фундамент дружбы. Потом я вернулась домой на званый ужин с двумя Алтунянами, Эрнестом и Норой, Кэррингтоном (мужчиной)[1248] и Гербертом Вулфом. Ужасно легкомысленный А. показал себя не с лучшей стороны, обсуждая свой роман[1249] не просто со страстью, а с тщеславием, которое раздражало бы, не будь оно таким откровенно глупым. Единственная забота Алтуняна — выяснить, сколько людей способны его понять; в достоинствах своей работы он не сомневался и даже прервал мой кропотливый критический анализ. Довольно хладнокровно он предложил нам стать агентами и вечными издателями любых его работ. Все это довольно странно; странным, хотя и интересным, мне показался рассказ о том, как много людей хотят жениться на его сестре: «Ведь ей очень хочется замуж». «Да, — ответила она, — если у человека нет профессии, он должен жениться; он должен о ком-то заботиться». Она понравилась мне больше, чем ее брат. Что касается Кэррингтона, то он