Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

отстраненный, я полагаю, мало интересующийся мнением других людей и имеющий четкое представление о своих желаниях. Не думаю, что ему хочется блистать в интеллектуальном обществе и тем более в светском. Он фантастичен и весьма чувствителен — привлекательный для меня персонаж, хотя, судя по качествам, чтобы узнать его, нужно столько же времени, сколько раньше требовалось для поимки мотылька в банку. Более того, он немного напоминает порхающую бабочку, поскольку нет в нем ни силы, ни скорости. Доминировать в разговоре ему отвратительно. Он сидел в кресле или расхаживал по комнате, листая книги. Даже после ухода Бюсси серьезных изменений не произошло. Он приедет в Эшем, если мы оплатим проезд. На его счету в банке осталось всего £26. Мне понравился этот простой способ объясняться. А еще он ненавидит Стивенсона[1259], придумывает свои романы на ходу и понимает мои рассуждения о диалогах; я много чего хочу ему сказать, но еще не знаю, как именно это сказать. В моем возрасте, который я считаю средним, абсурдно так легко терять самообладание и переживать, как я. Волнение принимает форму необдуманных высказываний. «Хочу написать о вас статью», — сказала я, хотя намеревалась сказать не это.

Вулфы переехали из Эшема в Монкс-хаус 1 сентября 1919 года. Вирджиния не вела дневник между 24 июля и 7 сентября, однако из записей Леонарда Вулфа можно узнать, что в субботу 26 июля к ним на чай приходили Джеймс Стрэйчи и Шоувы, а на следующий день Вулфы пили чай с Марри в Хампстеде. Во вторник 29 июля они отправились в Эшем, где провели 10 дней в одиночестве. В пятницу 8 августа приехала Хоуп Миррлиз, чтобы остаться на выходные; из Чарльстона в Эшем и обратно приходили Клайв и Ванесса Белл, Дункан Грант и Мейнард Кейнс. В четверг 14 августа Вулфы присутствовали на распродаже имущества Монкс-хауса. Пернель Стрэйчи и Эдвард Морган Форстер гостили в Эшеме 22–25 августа, а в воскресенье 24 августа там состоялся званый ужин с участием Клайва, Ванессы, Дункана, Роджера Фрая, Мэри Хатчинсон и Мейнарда Кейнса в качестве дополнительных гостей.

Вирджиния Вулф вела записи с 7 сентября по 1 октября включительно в Дневнике VIII, титульный лист которого подписан:

Монкс-хаус

Родмелл

7 сентября, воскресенье.

Кажется, впервые за долгое время я могу сесть и спокойно писать в своем многострадальном и, надеюсь, терпеливом дневнике. Отсутствие стола, пера, бумаги и чернил или, вернее, их разбросанность по всему дому была одной из причин, а затем последовали бытовые проблемы, предсказуемые, но не ставшие от этого проще. Слуги сейчас в Чарльстоне, а мистер Дедман[1260] с братом показывают Леонарду разные сорта яблонь в саду, и если я смогу удержаться и не присоединиться к ним, то допишу эту страницу.

Переезд был осуществлен одним днем, в основном благодаря организованности Л., связавшего все книги стопками. Две повозки, одна из которых выехала около десяти утра, а другая в шесть вечера, сделали свое дело, так что нам удалось сразу же переночевать на новом месте. На следующее утро начались неприятности, о которых я не буду рассказывать; потом Л. ночевал в Лондоне, а я, сидя в сумерках над книгой, услышала обратившийся ко мне голос и, к своему ужасу, увидела за окном причудливую тощую фигуру Алтуняна. Он приехал с женой[1261] и подругой, Монтаной или Фонтаной [неизвестная], поэтому мне пришлось готовить для них ветчину и кофе и развлекать своих первых посетителей. Алтунян специально приехал из Лондона, чтобы повидаться с нами, еще раз обсудить свой бесконечный роман и, полагаю, добиться его публикации. Миссис Гамильтон осилила его и сочла нужным лишь процитировать «Короля Лира». Отчасти этот ужасный эгоизм можно приписать его армянским корням, что, полагаю, не оскорбительно, но очень скучно. К несчастью, люди, которые проделывают огромный путь из Лондона, а потом еще идут пешком 10 миль [≈ 16 км] ради возможности кого-то увидеть, почти всегда скучны. Я отправила их в путь около десяти вечера и не смогла удержаться от прогулки по саду в темноте. Соблазн постоянно шепчет мне из окна — так приятно выйти на лужайку, пройтись до сарая с инструментами, полюбоваться холмами днем или огнями Льюиса ночью. Многое еще предстоит сделать в доме, хотя основные дела закончены. В течение нескольких дней ум, правда, все равно постоянно отвлекается на перемены вокруг и с трудом включается в работу. Это понемногу проходит, хотя я пишу так, словно мое перо на несколько килограммов тяжелее обычного. Даже с учетом всех трудностей, преимуществ и недостатков нового места результат, на мой взгляд, вполне приличный. Здесь много разнообразия, больше прогулок и бесконечных дел в саду, но нет той безупречной красоты Эшема.

12 сентября, пятница.

Тяжесть на душе уменьшается, хотя, поскольку я еще не освоила письменную доску, обещанное себе неторопливое заполнение этих страниц становится чем-то вроде миража. А тут еще Дункан с Нессой неожиданно приехали на чай. Вторжения людей всегда приводят меня в трепет. Они нарушают состояние депрессии — глубокой, по словам Л., а как по мне — консистенции сентябрьского тумана. Интересно, чем она вызвана? Отчасти тем, что в течение десяти дней, кажется, я не получала писем и, следовательно, ожидаю чего-то неприятного от «Macmillan». Вот мой прогноз: «Мы прочли „День и ночь“ с глубочайшим интересом, но вряд ли роман понравится здешней публике». Хотя я предвижу такие слова и понимаю, что в письменном виде они совсем не тянут на критику, я все же хочу, чтобы этот неприятный момент поскорее прошел. Он подкосит меня на несколько дней. А решение публиковать роман, вероятно, и вовсе вызовет временный тремор, несмотря на мое хвастовство. Если книга провалится, то я не понимаю, зачем мне вообще продолжать писать романы. Это обычная для авторов меланхолия, которую усиливает переезд, сравнение Монкс-хауса с Эшемом, слуги и т. д. Пишется с трудом. Я пробивала себе путь к новому эксперименту, когда наткнулась на сэра Томаса Брауна[1262] и обнаружила, что окуналась и ныряла в его тексты столетней давности, скучала и в каком-то смысле была очарована ими. Поэтому мне пришлось прерваться, послать за его книгами (кстати, их я читала довольно часто, а теперь много думаю об этом) и немедленно приступить к рассказам. Это всегда щекотливое дело; плохое утро способствует меланхолии. С тех пор как я начала писать здесь, меня прерывали столько раз, что благодушие давно исчезло. Пожалуй, я поддамся искушению и посмотрю, что солнце делает над лугами. Ох,