Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

С. И. Соколова, сидели две незамужние сестры. Старшая из них была Лидия Васильевна, было ей 24 года, другая – Мария Васильевна, лет 19. Лидия Васильевна напоминала лицом брата, а следовательно, и отца. Она была очень красива, но ничего общего со старшей сестрой у нее не было. Это была нежная красота золотой блондинки с волосами редкостной красоты: были они крупноволнистые, большие, пышные, и, видно, стоило большого труда причесать их в красивый большой узел. Татарский тип сказался и в ней широковатыми скулами, глаза были бесхитростные, красивые, умные, цвет лица нежно-розовый, только портили его веснушки, которых было немного видно на носу и по щекам. Сама она была аристократически изящна и грациозна, и надо было удивляться, что у такого все-таки мужиковатого отца была такая элегантная дочь, хотя и другие дети не были лишены того же изящества. Может быть, тут-то и сказалась кровь Бахруш-хана, и в этих людях объявилась старинная благородная кровь.

В отличие от других сестер Мария Васильевна была некрасива. Тип тот же, татарский, но он скорей портил ее, так как к широким скулам был некрасивый рот, темные волосы ничего из себя не представляли и ее не красили. Сама она была худенькая, вида болезненного, выручали только прекрасные серые глаза. С ними сидел наш Сергей Иванович и вполголоса вел тихий разговор.

Как к более подходящему человеку подсел я к Семену Никитичу Урусову и почувствовал себя с ним, как со старым знакомым. Оказалось, что он друг юности Кондратия Шапошникова. Но – удивительно – я заметил, что говорим мы с ним вполголоса. Старики же, Бахрушин и Ершов, разговаривали о каких-то городских незначительных делах, как им хотелось. Во всем этом обществе чувствовалось не то чтобы угнетение, но какое-то сдерживающее начало, исходившее от старика Бахрушина. Наконец он обратился ко мне голосом с некоторой трещиной: «Вас, кажется, зовут Федор Васильевич?» Наклонением головы я подтвердил его вопрос. «Скажите, как же теперь дела с кирпичом?» Он всегда строился и дело это знал лучше всякого подрядчика, но он хотел быть любезен: кроме деловых тем он [ни о чем другом] говорить не умел, и завязался у меня с ним разговор вообще по части строек. Он скорей выспрашивал, чем сам что-нибудь сообщал. Впоследствии я узнал, что он мог и пошутить, и рассказать что-либо интересное из текущей или прошлой жизни. Теперь же лицо его оставалось покойно, серьезно, деловито, ни улыбки, ни насупленности, но – странное дело! – все время я чувствовал себя натянутым и начеку.

Наконец чай с вареньями, печеньями и ягодами из обыкновенного огорода закончился. Старик до обеда пожелал идти гулять, следовательно, и все общество стало собираться. Он надел соломенную шляпу с широкими полями, взял палку с крючком и в паре с Ершовым какой-то ковыляющей – даже и не ковыляющей, а необыкновенной – походкой отправился в путь, пригнувшись и действительно опираясь на палку. Я пошел с Николаем и Урусовым. По дороге мы перетасовывались с барышнями и Сергеем Ивановичем. Вера Федоровна, мать их, шла с Н. В. Урусовой. Урусов же проявил себя человеком веселым, мастером подзуживать Николая и подтрунивать над его туалетом, а особенно насчет горохового пальмерстона. Николаша немного сконфуженно, но упрямо отстаивал его модность, и видно было, что он не раздражался насмешками зятя, но что его ими не проймешь.

Хождение по сокольничьим дорожкам в этой торжественной процессии продолжалось с час, после чего, вернувшись, приступили к обеду. На отдельном столе была накрыта небольшая, но натуральная закуска: селедка под горчичным соусом, паюсная икра, домашней солки лососина, швейцарский сыр и еще что-то на манер грибков. В графинах стояла водка, две-три настойки и наливки для дам. Мужчины сейчас же, по выражению Урусова, «подкатили» к водке. Старик сел и взял очень маленькую рюмочку, налил ее сам и стал есть закуску, наливая свою рюмочку довольно часто, так что выпил их штук пять-шесть. За закуской разглагольствовал Урусов – о том, как едят в Париже и у них в Купеческом клубе, как он был на какой-то свадьбе и все в этом роде. Говорил он весело, с темпераментом. Старик слушал с интересом, расспрашивая о свадьбе, о том, что болтают в клубе.

Наконец закуска кончилась, приступили к ней дамы, а потом уж все отправились за стол. Тут произошло «отделение козлищ от овец»: около матери сели дочери по старшинству, старик сидел между Ершовым и Урусовым, потом я, Коля и Сергей Иванович. Старик истово перекрестился, а с ним и все, и уселись на свои места. Оживление, еле проявившееся за закуской благодаря Урусову, мигом исчезло. Все чисто проглотили языки, уписывая обычный московский обед с гостями – суп с зеленью и пирожками, разварную осетрину, рябчики с домашними огурцами и пломбир с бисквитами. На столе было две бутылки «Шато ля Роз» и графин воды.

Старик заводил с Ершовым и Урусовым какой-то отрывистый разговор, мы шептались с Николаем. Сергей Иванович изредка, не выдержав такого священнодействия, выпаливал какую-нибудь фразу своим звонким баритоном, или, вспомнив что-нибудь смешное из нашей поездки, вдруг раскатывался веселым смехом. Старика это не поражало, но как-то смех и фраза разом замирали – они являлись каким-то диссонансом. Вера Федоровна шепталась с Наталией Васильевной, девицы сидели покойно, с достоинством, иногда о чем-то переговариваясь шепотом со старшей сестрой.

Я, дрессированный на свободе, сидел и наблюдал окружавшую обстановку. Все были люди как люди, но в доме был такой строй, что оживление не могло вырваться из-под какой-то коры, сдерживавшей его. Николай наш был тише воды ниже травы, держал себя чрезвычайно корректно, но решительно ни в чем не проявлялся. Для меня все это было невиданно, а потому очень интересно.

По окончании обеда дети подошли к ручкам родителей. Старик спросил меня, не играю ли я в карты; получив утвердительный ответ, пригласил меня в гостиную, где уж был готов стол для карт. Хоть мне и хотелось побыть с Сергеем Ивановичем и поглядеть на девиц, но Урусов взял меня под руку, подвел к столу, где сидел уж старик и своими большими руками вскрывал новые колоды. Началась игра – настоящая работа, – не то что у Сырейщиковых. Старики, насупившись, разбирали карты, перебирали их между пальцами, думали, обдуманно начинали торговаться. Урусов горячился, но делал все скоро, начинал шуметь, когда кто-нибудь задерживал размышлениями игру; когда ему приходила карта, то как-то развязно своим козырем пришлепывал взятку, подтаскивал ее к себе и, с треском бросая карты штуку за штукой на стол, считал свои взятки, а остававшиеся на