Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

В названное воскресенье отправился я в Сокольники, совершенно не размышляя о том, что я увижу, с кем придется познакомиться. Я знал только, что наша ниццкая компания должна соединиться и что опять увижу С. И. Соколова, которого от души полюбил.

С вокзала Ярославской железной дороги приехал я на шестой просек, нашел бахрушинскую дачу. Стояла она тяжелая, мрачно бесцветная, за небольшим палисадником под тенью древних сокольничьих сосен; в палисаднике виднелось много цветов, кругом же дома все было тихо, безлюдно. Вошел во двор, увидел крыльцо и направился к нему; видно, «званых» уже поджидали, так как дверь отворилась и я был впущен седоватой, довольно высокой, благообразной горничной в белом переднике. Я спросил Николая Васильевича; видно, и он уж поджидал меня, так как не успел я снять пальто, как он, любезный, улыбающийся, вышел из соседней комнаты и, поговорив о незначащих вещах, предложил проводить к чайному столу, приготовленному на террасе.

Из передней вошли в маленькую столовую в два окна, на них висели белые шторы пуфами, стоял дубовый буфет, ломберный стол, с дюжину венских стульев, посередине обеденный стол под белой скатертью, над ним цинковая керосиновая лампа, и в углу штук пять разных образов с зажженной лампадкой. По стенам за стеклами виднелись проекты каких-то построек – и все. Из столовой вошли в гостиную в два окна, завешанных кисейными белыми гардинами; в простенках виднелись две золоченые лампы с колпаками, в углу образ с лампадкой. В каждой из четырех стен – по двери, из которых одна вела на террасу, в одном углу кафельная печь до потолка, в другом – диван, несколько кресел, преддиванный стол; еще несколько кресел и столиков заканчивали обстановку, столы покрыты вязаными салфеточками, а перед диваном под столом лежал старенький коврик. Полы паркетные, стены сосновые, а на них ничего. Обстановка такая, что и нашему Курочкину была бы впору.

Мы вышли на террасу с белыми полотняными портьерами, а за ними виднелся густо разросшийся дикий виноград, почему с просека нельзя было видеть, что творится на террасе – а она была величиной с гостиную. Направо от двери стоял довольно длинный штучный стол, за которым за чаем сидело несколько человек. Николай подвел меня к концу стола, где в плетеном кресле сидел, плотно усевшись, старый человек. Николай сказал: «Вот, папа, позвольте вас познакомить с Федором Васильевичем Челноковым». Старик встал безмолвно, протянул мне руку, поклонился головой и безмолвно сел.

Старик оказался выше среднего роста, сильного сложения, сутуловатый, не толстый, но с животом. Одет он был в серый, довольно темный пиджак, сидевший на нем свободно. Лицо его определенно указывало на татарское происхождение и имело большое сходство с сыном широкими скулами, серыми, с хитростью, глазами, только эти особенности были выражены сильней, чем у сына. Голова его была покрыта короткими, уже сильно поредевшими волосами, так что была видна кожа на черепе, они были острижены бобриком, что открывало невысокий лоб. Лицо было бесцветное, как и волосы, потерявшие всякую окраску, но был он когда-то блондином. Борода была коротко острижена и заканчивалась маленьким жиденьким клинушком, а над ней виднелись короткие жидкие усы, и вся наружность этого человека была бесцветна, хотя нельзя было сказать, что человек этот болезненный. Глаза глядели умно, покойно из-под лохматых широких бровей, но не было в них ни приветливости, ни суровости. В лице не было ничего отталкивающего, но и ничего привлекательного. Голова была посажена на сильной шее несколько под углом к сутуловатой спине, что давало такой вид, что затылок несколько опущен, а подбородок выпячен. Я раскланялся с ним, и началось знакомство с другими.

Под углом к старику сидел другой, белый как лунь, с распущенными слюнявыми губами и шепелявый. Он был в черном сюртуке и, шепелявя, вел разговор с Бахрушиным. Это был Алексей Иванович Ершов, женатый на Бахрушиной из другой семьи[213]. Я раскланялся с ним и оказался перед дамой, матерью моего приятеля. Она как-то под прямым углом сунула мне руку и так, что в моей руке оказались только концы ее пальцев – и сейчас же руку отняла, спросив, не хочу ли я чаю. Я опять раскланялся и в это время разглядел, что передо мной высокая, довольно полная женщина, причем особенно обращал внимание выпятившийся живот, на котором она скромно сложила руки. Лицо же говорило о редкой красоте, которой оно блистало и теперь, хотя было ей уж за 50 лет.

Туалет же был на ней самый простой и, как видно, от простой портнихи, так как гладкая юбка некрасиво поднималась большим животом. Был на ней гладкий корсаж, и все платье было темное, в ушах и у ворота виднелись какие-то незначительные серьги и брошь. Самым же великолепным ее украшением были темные громадные волосы, аккуратно, гладко причесанные. Они сбивались в какой-то шиньон или комок с вершины головы и ниже, почти до шеи. Лицо было удивительно красиво своим овалом и правильностью, изящным, с маленькой горбинкой, носом, небольшым прекрасным ртом и грустными-грустными глазами темно-сероватого цвета. Голову она держала склонивши, и во всей ее фигуре было что-то печальное. Она села, представление продолжалось.

Тут оказались три сестры моего приятеля. Были они в элегантных летних туалетах. Старшая, уж лет десять замужняя, очень походила на мать, была чрезвычайно красива со своей милой, несколько деланой улыбкой, причем кожа ее лица обращала внимание редкой нежностью и тонкостью. Не припоминаю, во что она была одета, но, как и у других сестер, костюм был ценный и элегантный, в ушах, на груди и на руках блистали бриллианты – словом, было видно, что дама эта приехала в гости и принарядилась. Это была Наталия Васильевна Урусова[214]. Тут же, ближе к старикам, сидел ее муж [Семен Никитич][215] – человек среднего роста, очень хорошо одетый, видно, от превоклассного портного. Было ему уж лет 45, а жене 30–32. Он был бодр, серые глаза глядели весело; над большим лбом седоватые, негустые волосы были гладко зачесаны назад; щеки были обриты, а борода острижена широким клином. Роста Урусов был среднего – ни толстый, ни тонкий, руки же были удивительно малы. Общий вид его был такой, как у умного русского купца, который, бывая часто за границей, умно англизировался. Он весело и свободно, как человек, много бывавший в обществе, поздоровался со мной.

Дальше, в обществе