Мемуары - Станислав Понятовский

После этого примас Подоски поставил на обсуждение акт, ограничивавший деятельность сейма и утверждавший полномочия тех, кто должен был уточнять с князем Репниным — или, скорее, под его диктовку, — новые формы правления. Страх, внушаемый присутствием русских войск, способствовал тому, что лишь один депутат из Бельцка по имени Вишневский предложил, чтобы членам делегации было поручено лишь обсуждать вопросы, но не решать их. Ни один голос не поддержал его, закон прошёл, и деятельность сейма была ограничена на срок до 1 февраля 1768 года.

В течение этих трёх месяцев так называемая делегация была занята разработкой конституции, известной под названием «конституция 1768»; главными её составляющими были основные законы, преимущества, уделяемые диссидентам и гарантия России, долженствующая сделать эти преимущества необратимыми.

Начиная с 7 февраля заседания сейма возобновились, но долгое время были посвящены лишь разного рода приготовлениям... Лишь 27 февраля начали зачитывать труд «делегации», что и продолжалось до 5 марта, когда Радзивилл потребовал, чтобы сейм этот труд одобрил.

Слово «sgoda» (означающее одобрение) было произнесено, согласно обычая, трижды, но всего пятью или шестью голосами — остальные хранили горестное молчание.

Затем для проформы были заслушаны запросы депутатов, касавшиеся освобождения арестованных. Примас весьма неискренне потребовал того же от имени сената и сейма. Король ответил по совести, что он уже предпринял в этом отношении всё, что было в его власти — и на этом сейм, а вместе с ним и злополучная конфедерации завершились.

V

Произведя множество различных выплат всем, кто верно ему послужил, а также тем, в чьём расположении он был заинтересован, Репнин приказал причислить дополнительно миллион дукатов к доходам короля.

Узнав об этом, король поспешил выяснить у Репнина — для чего он сделал то, о чём его не просили? В ответ он услышал, что сделано это с целью утешить короля — после всех неприятностей, имевших место в Радоме и в Варшаве, которые он вынужден был перенести.

Ничто не может утешить его после того, как было узаконено liberum veto, ответил король. Он отлично понимает, что подобной щедростью хотят заставить общество поверить тому, что король добровольно содействовал всему происходившему на сейме. Он желает увеличения своих доходов тем меньше, что оно будет выглядеть в глазах широкой публики — и станет на самом деле — ещё одним лишним препятствием к увеличению численности армии республики.

Репнин весьма недвусмысленно разъяснил, что если король заупрямится и откажется от этого дара, его заставят пожалеть об этом всеми средствами, какими располагает русское влияние в Польше — для того, чтобы доставить королю огорчения; это может коснуться и собственной персоны короля, и князей Чарторыйских, и многих из тех, в ком король заинтересован.

Когда же Репнину было замечено, что его щедрые выплаты стольким людям и по стольким поводам намного превышают текущие доходы государства, Репнин ограничился тем, что заявил: выход, дескать, в том, чтобы искать источники дохода в новых налогах...

Могут спросить, как случилось, что Чарторыйские, неоднократно осыпаемые в течение 1767 года угрозами, особенно в публичной речи делегата конфедерации Пекинского, адресованной королю, претерпели в итоге так мало неприятностей? Отчасти это было связано с ещё сохранившимися остатками почтения к королю, отчасти — с ловкостью воеводы Руси, всегда использовавшего тайные связи, и, наконец, с приветливостью членов его семьи. К тому же и сын воеводы Руси, как депутат, и его брат, как министр, подписали, наряду со своими коллегами по «делегации», все постановления этого сейма.

VI

Когда Репнин арестовал в октябре четверых депутатов, Европа была потрясена этим невероятным нарушением прав человека. Люди спрашивали себя: как оправдает этот поступок русский двор? Впоследствии стало известно, что Репнин рисковал вызвать немилость своей государыни, что в Петербурге содрогнулись, узнав об арестах, но, поскольку дело было сделано, императрица решила, что ей не следует публично осуждать действия посла. Она предпочла воспользоваться тем страхом, который внушало это злоупотребление её мощью, в то время как все дворы Европы оставляли её руки развязанными, ибо сами едва начали оправляться от ужасных последствий семилетней войны.

Известно, однако, что пришлось претерпеть Репнину — и непосредственно после этого случая, и, ещё более, несколько позже, когда турки объявили войну России, — как со стороны двора, так и со стороны Румянцева, под командованием которого Репнин участвовал в этой первой войне.

Что же касается сейма 1767—1768 годов, то Репнин, можно сказать, выступил в Варшаве почти что в роли тех римских консулов, которые после пунических войн стали арбитрами между королями и нациями в Азии.

Власть, успех, молодой задор, горячий нрав и лесть людей развращённых, становившихся его орудиями, всё это заставляло князя злоупотреблять подчас саном посла, коим он был облечён. Случалось, он оскорблял своим высокомерием даже лучших друзей — только в том, что принято называть корыстью, он всегда бывал безупречен.

Будучи лучше воспитан и намного более просвещён, чем большинство его соотечественников, он умел нравиться женщинам и пользовался уже признанием, как военный — за кампании, проведённые им и против Фридриха II, и совместно с ним, — а также как министр, проделавший рядом с королём Пруссии весь последний год семилетней войны.

Он был любимым племянником графа Панина — всё улыбалось ему, и одновременно всё принимало участие в том, чтобы портить превосходную основу его характера. В те годы невозможно, конечно, было предвидеть разительных перемен, произошедших в князе на протяжении последующих двадцати лет, когда печали, размышления, книги не только вынудили его отказаться от доктрины вольнодумства, которую он исповедовал в 1768 году, но и сделали его человеком справедливым, умеренным, исполненным сострадания и поистине добрым.

Нельзя не упомянуть здесь об одном весьма примечательном случае. Двадцать восемь лет спустя после упомянутых событий, 6 декабря 1795 года, этот же самый князь Репнин сидел за столом у короля в Гродно, между сестрой короля Браницкой и его племянницей Мнишек. Разговор между ними случайно зашёл о Северине Ржевуском, и Репнин стал рассказывать дамам, причём достаточно громко, так чтобы его мог слышать и король, сидевший через три места от него, одну историю, случившуюся три года тому назад.

Оказалось, что когда этот самый Ржевуский, ставший к тому времени гетманом, прибыл в 1792 году в Петербург, чтобы добиться там военной поддержки, а также, как он заявлял, свести счёты с