Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

влюбленных — тех, кто в разлуке:

В горе амрита горше отравы.

*

Цветы маканды{53}

       воспламеняются,

       как жертвенный жир, возливаемый

В пламя разлуки;

       коялов самки

       с вожделением смотрят на путника;

С гор сандаловых

       ветерка дуновения,

       как добычу — грабители,

Приносят паталы{54}

       запах, дарующий

       путнику отдохновение.

*

Умащенные маслом сандаловым,

       жены с глазами газелей,

И цветы, и луна, и приятная

       свежесть домашних покоев,

Крыша плоская, чисто метенная,

       и дуновения ветра —

Вот что жаркой порою способствует

       нашим играм и наслажденьям.

*

Земля вся в юной зелени,

       все небо в облаках,

И ветер не надышится

       дыханием цветов,

В лесах повсюду слышится

       павлинов томный клич:

Кто счастлив, тот разнежился,

       и кто несчастлив — тож.

*

Над головою — угрюмые тучи.

       Пляшут павлины над кручей.

Опали цветы — вся земля в лепестках.

       Взгляду не на чем отдохнуть.

*

Бывает, темнота столь непроглядная,

       что даже неба в тучах,

Напитанных дождем и гордым грохотом,

       средь бела дня не видно,

Но золотисто-ласковая молния

       вдруг озарит дорогу —

И сладостная боль пронзит любимую

       на полпути до дома.

*

Не могут красавицы

       из дому выйти:

       на улице ливни холодные,

Но от озноба

       только жарче становятся

       велеоких объятия,

И развеют усталость

       от труда сладострастного

       ветры с туманами —

Даже дни несчастливые

       для влюбленных, похоже,

       тоже счастливые.

*

Коль скоро на крыше укромной

       минуло почти полночи

              в бурных приступах страсти могучей,

Коли сладкая в теле истома —

       похмелье любви, коли жажда

              неодолимая мучит,

Лианной рукой, ослабевшей

       возлюбленная наклоняет

              кувшин с родниковою влагой…

Кто не пил воды этой чистой,

       в которой луна раздробилась,

              тот попросту — недоумок!

*

Прическу нарушил;

       глаза понуждает

       смежиться, как будто от страсти;

Одежду срывает;

       все тело в мурашках;

       и руки, и ноги трепещут;

И вздыхать заставляет,

       и стонать; и целует —

       аж до зубов пронизает!

Так зимней порою

       вихрь обжигающий

       любовника изображает.

ВАЙРАГЬЯШАТАКА, ИЛИ СТО СТРОФ ОБ ОТВЕРЖЕНИИ МИРА

*

Серпом, осенившим{55}

       чело, лучезарным

       Месяцем яро блистающий,

Сжегший играючи

       Каму игривого,

       как мотылька легкокрылого,

Прочь изгоняющий

       морок незнания,

       о истинный светоч знания,

Хара!{56} восцарствуй

       в царственном здании —

       в сердце подвижника истового.

*

Много скитался

       по многим чужбинам

       за малое вознаграждение;

Происхождение,

       гордость унизил

       бесплодным трудом услужения;

Жил у чужих

       и кормился подачками,

       словно ворона — оглодками;

Голод-прожора!

       Ты злом не пресытился?

       Не будет мне снисхождения?

*

Лона долинные

       изрыл ради кладов

       и руды в горах изыскивал,

Океан переплыл

       и немалым трудом

       умилосердил властителей,

Ночью над прахом

       читал не однажды

       заклятия — но ни единого

Грошика не́ дали

       эти занятия!

       Ты, Жажда, меня не покинула.

*

Мы всё претерпели:

       мы, покинув дома,

       семейного счастья не знаем,

Подобно подвижникам,

       плоть изнуряем

       то ветром ознобным, то зноем,

И мы воздыхаем —

       но нет, не о Шамбху —

       наградой нам видится злато!

Так мы исполняем

       заветы мудрейших —

       какая же будет расплата?

*

Любовь мы вкушали — любовь нас вкушала.

Мы плоть изнуряли — нас плоть изнуряла.

Мы тратили время — нас тратило время.

Мы страсть не убили — но страсть нас убила.

*

Давно угасли страсти, человеческой

       в себе не чую сути,

Давно на небесах друзья-сподвижники —

       любил их больше жизни,

Лишь посох мне опора, непроглядная

       глаза мне застит сутемь,

Зачем же плоть — увы мне! — полумертвая,

       как встарь, боится смерти?

*

Все преходяще — ничего хорошего

       не вижу в этой жизни;

Грядущая награда добродетели —

       о ней боюсь помыслить:

Великой добродетелью заслужены

       великие услады,

Великие же беды уготованы

       от тех услад вкусившим.

*

Сидят на коленах

       у благословенных птицы,

       вкушая умильные

Слезы прозревших

       свет горний в пещерах,

       восхи́щенных духом подвижников.

Мы же, увы,

       на дворцы и пруды,

       на палисады великолепные

Потратили жизнь,

       на беседки, сады,

       на прочие шутки затейные.

*

В день единожды пищу приемлю я —

       подаяние скудное,

Мне перина — земля, а прислужницей

       плоть мне служит единственно,

Две тряпицы стократно залатаны —

       вот мое одеяние,

Почему, почему же по-прежнему

       меня мучат желания?

*

Не знает мотылек, что сгибнет в пламени,

       вот и летит на пламя,

Не знает рыба, что крючок губителен,

       вот и берет наживку,

Тварь неразумная. А мы, разумные,

       мы сами в сеть страданий

Идем, покорствуя своим желаниям.

       О сила заблуждения!

*

Жена-страдалица

       в застиранном сари,

       а с нею детишки малые,

Вцепились бедные

       в подол материнский,

       в голос плачут от голода,

Иначе зачем же

       муж уважаемый

       шепчет, боясь унижения,

Сквозь слезы, чуть слышно:

       «Подайте! Подайте!» —

       Не ради ж брюха презренного.

*

Он, входящий в любые двери,

      закопченные дымом жертвы,

            приносимой согласно шастрам,

С чистой глиняной черепушкой,

      что прикрыта белой тряпицей,

            подаяния ради, нищий,

В поселении благочестивом

      или в келье лесной, проситель,

            уважения