Письма из Египта - Люси Дафф Гордон

забавнее моих, ведь вы умеете писать письма, а я никогда не умела. Я бы хотела иметь письма мисс Берри, хотя я никогда не считала её таким уж гением, как большинство людей, но её письма, должно быть, забавны с того времени, когда они были написаны. Александр расскажет вам, как тяжела рука фараона для этого бедного народа. «Мой отец бичевал вас кнутами, а я буду бичевать вас скорпионами», — разве не так сказал Ровоам? или я забыл, кто из царей Иудеи это сказал. Бедствия здесь ужасны для всех сословий, и ни один человек не в безопасности.

Али-бей Рида сказал мне на днях, что принц Артур приедет сюда и что он приедет вместе с ним после того, как отвезёт принца Гогенцоллерна обратно в Каир. Здесь для него будет устроена фантастическая встреча. Каждый, у кого есть лошадь, будет скакать на ней во весь опор в честь сына английской королевы, и не пожалеют ни одного заряда пороха. Если вы увидите Лейарда, скажите ему, что Мустафа Ага велел прочитать весь Коран в его пользу у гробницы Абу-ль-Хаджаджа, помимо бесчисленных фатх, которые он сам читал за него. Он советовался со мной, стоит ли посылать Лейарду бакшиш, но я заявил, что Лейард — эмир арабов и даритель, а не получатель бакшиша.

9 января 1865 года: миссис Остин

Миссис Остин.

Луксор,

9 января 1865 года.

Я подарил шейху Юсуфу твой нож, чтобы он им чинил свой калем (тростниковое перо), а его маленькой дочке — коралловую пряжку для пояса, которую ты мне подарил. Он был очень рад. Я также принёс шерифу псалмы на арабском, к его большой радости. Старик призвал всю «нашу семью» прочитать фатху за их сестру, после чего рассмешил нас всех, воскликнув: «Альхамдулиллах! вот и наша дорогая вернулась целой и невредимой».

Я бы хотела, чтобы вы увидели меня в толпе в Кене, держащейся за фараджи (свободную мантию, которую носят улемы) Кади. Он — настоящий Кади из «Тысячи и одной ночи». Разве Кади когда-нибудь водил англичанку вокруг гробницы шейха? Но я считаю, что его решимость показать людям, что он считает христианку уместной в мусульманском святом месте, очень поучительна.

Я познакомился здесь с чрезвычайно приятным человеком, Абабде, очень знатным шейхом из-за Хартума, мужчиной лет пятидесяти, с манерами английского дворянина, простым, вежливым и очень умным. Он хочет отвезти меня в Хартум на два месяца и обратно, взяв с собой палатку и такхтераван (верблюжьи носилки), и показать мне Бишарин в пустыне. Мы проложили маршрут по моей карте, которую, к моему удивлению, он понял, и я узнал, что он бывал на Занзибаре и знал о существовании мыса Доброй Надежды и английской колонии там. Он также бывал в стране динка и шурук, где мужчины ростом выше двух метров (Александр видел в Каире девушку-динку, которая была на три дюйма выше его!). Он знаком с мадам Тине и говорит, что она «у всех на слуху и на виду» там, где побывала. Возможно, вам кажется, что я нахожу Шейха Али очень хорошей компанией.

Сегодня песок перед домом кишит бедняками с их верблюдами, которых правительство обложило новым налогом: по восемь верблюдов на каждую тысячу федданов. Бедных животных отправляют перевозить войска в Судан, и они все умирают, не привыкнув к пустыне, — во всяком случае, их владельцы больше никогда их не видят. Недовольство растёт с каждым днём. На прошлой неделе люди проклинают пашу на улицах Асуана, и каждый вслух говорит то, что думает.

11 января. — Всё вокруг в запустении, мужчин бьют: одного — за то, что его верблюд недостаточно хорош, другого — за то, что его седло старое и потрёпанное, а остальных — за то, что у них недостаточно денег, чтобы заплатить за два месяца еды и жалованье одному человеку на каждые четыре верблюда, которые должны быть заранее оплачены правительству. Курбаш всё утро ходил по спинам и ногам моих соседей. Это тоже новое ощущение, когда друг закатывает рукав и показывает следы от деревянных наручников и шрамы от цепи на шее. Система массового вымогательства и грабежа достигла точки, за которой трудно будет что-то изменить. История о винограднике Навуфея повторяется ежедневно в огромных масштабах. Я скорблю по Абдалле-эль-Хаббаши и таким высокопоставленным людям, как он, которых отправили умирать от болезни (или убили) в Фазогу, но ещё больше я скорблю из-за ежедневных страданий бедных феллахов, которые вынуждены отбирать хлеб у своих голодающих семей и есть его, работая на благо одного человека. Египет — это одна огромная «плантация», где хозяин эксплуатирует своих рабов, даже не кормя их. Из своего окна я вижу, как мужчины ковыляют среди бедных верблюдов, ожидающих, когда их заберут лодки паши, и огромные кучи кукурузы, которую они вынуждены приносить в качестве пропитания. Я могу сказать вам, что от такого зрелища на глаза наворачиваются горячие и горькие слёзы. Это не сентиментальные жалобы; это голод, боль, труд без надежды и без вознаграждения, и постоянная горечь бессильной обиды. Вам всё это, должно быть, кажется далёким и почти невероятным. Но попробуйте представить, что полиция отбирает у фермера Смита его скот, а его самого избивают до тех пор, пока он не отдаёт своё сено, овёс и работника на ферму лорду-наместнику, а двух его сыновей в цепях тащат работать на железнодорожных насыпях, — и вы получите некоторое представление о моём сегодняшнем настроении. Судя по количеству войск, направляющихся в Асуан, я предполагаю, что среди чернокожих снова вспыхнуло восстание. Прошлым летом в Судане восстали несколько чёрных полков, и теперь я слышу, что Шахин-паша будет здесь через день или два, а верблюдов из всех деревень ежедневно отправляют сотнями. Но я устал рассказывать, и вам надоест слушать мои постоянные жалобы.

Шейх Хассан вчера заскочил ко мне на обед и рассказал о своей матери и о том, как она им помыкала. Кажется, у него была «бурная юность», и она защищала его от недовольства отца, но когда старый шейх умер, она сообщила сыну, что если он ещё раз поведет себя недостойно шейха-эль-Араба, она этого не переживёт. «Теперь, если бы моя мать велела мне прыгнуть в реку и утонуть, я бы сказал «хадер» (готов), потому что я очень её боюсь и люблю больше всех на свете и оставил всё в её руках». Он был так добр, что сказал мне, что я была единственной женщиной, которую он знал, как свою мать, и поэтому