Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

еще мало попадали туда. Где-то в Италии попала она, кажется, в Неаполе, в руки мафии – таинственной разбойничьей шайки, – но благополучно отделалась. Рассказ был очень занимателен, но я его забыл. Где были ее дети в это время, не знаю, но появление этой семьи совпадает приблизительно с болышевским летом. Ольга Евгеньевна продала свой огромный дом в Таганке и устроилась на Покровском бульваре в доме Найденовой. Тут у нее была обыкновенная хорошая квартира, где мы часто и много плясали.

Здесь бывали братья ее покойного мужа – Алексей и Петр Александровичи Ильины, торговавшие шелком – люди богатые, только что начавшие принимать плоды культуры. Алексей Александрович был человек кудлатый, с большой бородой, сильный, но на вид мрачный, Петр имел вид болезненного человека. Здесь познакомились мы с Щенковыми, доктором Медведниковым, Шестерниковыми. Бывали еще разные барышни, в том числе и Самгины. Владимир Андреевич[156] сильно обмирал об Оленьке[157]. И почему он не женился на ней? Бог его знает.

Вечера и маскарады у Ольги Евгеньевны были всегда самыми оживленными, так как сама Ольга Евгеньевна любила танцевать и веселиться. Тут бархатных подушек не полагалось. Даже мрачный Алексей Александрович и тот должен был плясать. Но самое замечательное было у Ольги Евгеньевны то, что гранд-ронс[158] у нее обращался в «гросфатера», в давно всеми забытую канитель. Заключался он в том, что все становились парами и должны были делать все, что делает первая пара: бегает по всему дому – значит, бежит вся вереница пар, лазит через столы – значит, вся публика лезет; под кровать – так под кровать, прыгать через палки, стулья. Словом, занятие это было в зависимости от изобретательности первой пары. А дамой в ней обычно была сама Ольга Евгеньевна. Поднимался страшный топот, грохот и невероятное веселье, а так как им руководила сама хозяйка, то доходило до того, что и из нижней и верхней квартир присылали с просьбой уняться. Набегавшись досыта, публика получала хороший ужин и часам к пяти утра возвращалась домой.

Была у них встреча Нового года, а мне ужасно хотелось попасть на маскарад в Большой театр. Я приехал к ним. Были и наши, а мне не хотелось, чтобы они знали, что я удрал на маскарад. Тогда я в половине 12-го таинственно исчез от них и прискакал в театр – и хорошо, что попал в него, так как это был последний маскарад такого рода.

В это время настоящие общественные маскарады уже выродились в довольно безобразное времяпрепровождение демократического общества. Порядочная публика на них уж не ездила, тут веселились приказчики, швейки и вообще публика легкого поведения. На такие случаи зрительный зал соединялся в одну громадную залу со сценой, а в середине зрительного зала устраивался большой фонтан с основательным бассейном, который служил главным образом для купания непомерно разгорячившейся публики. В фойе устраивались рестораны. Весь театр кипел народом, о костюмах, танцах помину не было. Дамы были в домино и масках, а мужчины в чем бог послал, так что я во фраке чувствовал себя неудобно. Развлечение публики заключалось в вечной гоньбе по лестницам то вверх, то вниз. Образовывалась толкотня, вереницы людей, хватавшихся за руки и мчавшихся в толпе, играло несколько оркестров, музыка которых гибла в невероятном гаме и писке непомерно задавленных дам. Наверху в ресторане публика набиралась оживления и, появляясь в большом зале, изображала канкан, еле держась на ногах, и заканчивался он часто в бассейне. Надо сказать, что канкан считался отчаянно неприличным танцем, но если сравнить его с современным танго, то это была невинная забава.

Собственно, интересного я тут ничего не увидел. Это была вакханалия малокультурных людей, желавших веселиться во что бы то ни стало. Вероятно, большинству и было весело. Я же рад, что видел этот бесконечный русский разгул в массовом виде, так как потом это удовольствие кончилось и в 12 часов стали служить молебны, наводя людей на более серьезные размышления.

Бывали у Ильиных и маскарады, и мы отправились на один из них в виде испанцев в шелковых трико и маленьких башмачках, сверх которых напялили большие ботики. Ехать к ним пришлось во время сильной метели, у подъезда наворотило большие сугробы снега. Пришлось нам из саней пробираться через них, отчего ботики набились снегом, а трико моментально промокло, но беды в этом не было, за танцами и возней все скоро повысыхало. Василий Карпович, всегда рисовавшийся, нарядился в красного Мефистофеля с двумя длинными черными перьями на голове. Костюм ему очень шел. Он пытался петь арии Мефистофеля, но публике было не до пения. Надо было лазить под кровати, где и обломались его рога.

В Ольге Евгеньевне сидела страшная охота путешествовать; как только представлялся удобный случай, она покидала Москву, оставляя дочерей на попечение старших. Поездки становились чаще и продолжительней, и почти каждый раз, как я с женой попадал за границу, мы встречали ее либо в Ницце, либо в Монтре, либо в Италии. Она была большая приятельница с братом Василием Васильевичем, встречая в нем любителя до путешествий, и всегда обращалась к нему с вопросом: «Ну, Василий Васильевич, когда едем в Америку?» Америка была ее мечта, и она всегда говорила, что во что бы то ни стало, а поедет туда. «Умирать буду – велю себя везти туда».

Не знаю, попала ли она туда. Но, живя долго в Париже, ей удалось попасть в компанию туристов, нанявших специально для себя пароход, и с ней совершила поездку по берегам Норвегии, добравшись до того пункта – кажется, Тромзее, – откуда Нансен покинул Европу, отправляясь на Северный полюс. Дело было летом, она видела незаходящее солнце и по ночам ходила по музеям и, вероятно, спутала время не хуже нансеновских петухов[159]. Уже ей было много лет, когда мне пришлось видеть ее в последний раз, но она оставалась все такой же элегантной и стройной дамой с красивой головой, только нежная кожа на лице покрывалась все больше морщинками, как гусиные лапки.

Вечера устраивали и Русаковы, и Шапошниковы, и у нас было несколько вечеров с ужинами на много народу. Всюду молодежь прыгала и скакала, не гнушаясь этим занятием, как к нему стало относиться следующее поколение. Пропала у молодежи охота плясать, стала она кислая и занялась политикой, последствия которой приходится нам тянуть на своей шее.

Исчезновение Шатерникова надо отнести ко времени, когда молодежь полезла в политику, и ничего нет удивительного, если этот молодой человек оказался замешанным в