Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Тут уж мы с Колей Сырейщиковым решили устроить мистификацию. Я оделся просто во фрак, физиономию свою сильно загримировал, наклеив бороду, напялив парик, а сверх грима надел маску с густыми кружевами. Узнать меня по лицу было невозможно, только разве по фигуре, которой я менять не стал. Главная же интрига сидела в Сырейщикове. Его худоба и маленький рост давали полную возможность нарядиться ему дамой, к тому же его хромота придала его походке некоторую грациозность. Весь вопрос был, где взять платье. Выручила нас Сонечка Шапошникова, у которой оказалось хорошее черное шелковое платье со шлейфом. Одевание происходило у нее. Николай Петрович был совершенно лишен всех принадлежностей мужского туалета, вплоть до белья, все же, что было нужно, отпустила нам Сонечка. При одевании, а особенно при затягивании корсета, хохоту было столько, что слезы текли по нашим физиономиям. Наконец все было готово. Николашка превратился в презанятную дамочку с легким декольте и серьгами в ушах. Даже и эту подробность как-то устроили!

От Шапошниковых отправились мы к Сильвану[149], известному тогда гримеру и парикмахеру. Там на Петровича напялили светлый парик с самой модной прической, натолкали в нее каких-то сырейщиковских бриллиантов, и когда бритая его физиономия оказалась под маской, то узнать было невозможно, да невозможно было и предполагать, что это кавалер. Единственно, что могло выдать наш секрет, это его довольно мускулистые руки, каких у дам не бывает, но они были закрыты рукавами и длиннейшими перчатками. Закутавшись в чью-то меховую ротонду и какую-то шаль, он был готов, и мы отправились к Ляминым. Я для приличия послал Марии Павловне свою визитную карточку в закрытом конверте – и нас впустили.

Дом был уж полон и маскированными, и немаскированными. Появление наше страшно всех заинтересовало. Нас окружили и старались разлучить, чтобы врозь разоблачить, мы же крепко держались под ручку. Николка очень грациозно таскал свой шлейф, на него же напирали особенно сильно. Начался вальс, потом кадриль. Мы танцевали. Во мне-то уж меня подозревали, может быть, и Мария Павловна проболталась, но публика начинала уж сердиться, что не может разгадать моей дамы. Семен Лямин, особенно охочий до них, пытался даже стащить с него маску. Видя, что любопытство разожжено до высшей степени, стало нам ясно, что нужно нам утекать. Было это, однако, непросто, так как от любопытствующих отбиться было нелегко. Наконец удалось нам через всю длинную анфиладу комнат добраться до столовой, откуда была дверь в коридор, где находилась дамская уборная, [в которой] ряженые приводили в порядок свои туалеты или снимали их. Мы сделали вид, что Николке надо пройти туда, а сами по коридору добрались до передней, незаметно выскочили на парадную лестницу, схватили в гардеробе свое платье и дали тягу.

Так Николашку никто и не узнал, а на меня потом сыпался целый град упреков, что привез, [дескать,] с собой какую-то неизвестную даму, которая даже не могла обнаружить себя. Это подало повод праздным языкам заключить, что дама эта была неприличная, и что я за свинья такая, позволившая себе такое безобразие. Не знаю, что сказали бы наши дамы, если б узнали, что это был переряженный кавалер. Вероятно, нашли бы это тоже страшным неприличием. Глупость я сделал, что сейчас же не вернулся в каком-нибудь другом виде. Было бы интересно, что там про нас болтали. Конечно, некоторые подробности этой болтовни узнал я от Ленички, которой тоже не проболтался. Был еще маскарад у Штромов, плясали там тоже усердно, и время проходило довольно занимательно.

С Сырейщиковыми же в эту компанию я выбирался редко, и они были мало знакомы с Лямиными, но благодаря мне втерся туда Петр Карпович Шапошников[150]. У них бывали мы с ним постоянно, а так как и в конторе мы виделись ежедневно, то была между нами большая близость, и Лямины прозывали нас одним именем: «Петяфедя». Петр Карпович в те времена, будучи моложе меня года на три-четыре, был неплохой приятель, в обществе довольно забавный и добродушный, а в конторских делах чрезвычайно усердный. Про те времена, пожалуй, я ничего худого про него сказать не могу, был он только чрезвычайно некрасив и рабски предан и подчинен братцу Василию Карповичу. Пока молодо-то было, Василий Карпович не успел еще выпустить наружу всю пакость своей души. Хотя в то время он, обработав отца по завещанию и тем урезав состояния сестер, успел уже добраться до денег, оставленных его матери. Физиономия его обрисовывалась все лучше, недаром Михаил Васильевич все глубже уходил в свои земские дела, появляясь у нас в конторе не чаще раза в неделю. Теперь Василий Карпович забирал братца в руки, что было и не трудно, так как все в шапошниковском доме привыкли к какому-то поклонению старшему брату. А Петр Карпович был неумен, мягок и податлив, так что Петр Карпович сам ни думать не мог, ни самостоятельно что-либо делать. Что, бывало, старший братец наложет ему в голову, тем младший и палит без рассуждения, будь это хоть величайшая подлость.

Так жизнь наша и шла: днем в конторе, вечером либо пляс, либо театр. В театрах бывал я очень часто и преимущественно любил Малый, где тогда особенно часто ставились вещи Островского. Но и классиков, как Шиллер и Шекспир, давали часто. Кошелек мой бывал набит театральными билетами, почему приятель мой, лакей в гардеробе Малого театра, называл меня даже «театралом». Кроме этих благообразных развлечений, бывали и другие, не столь скромные. Загородные рестораны видали нас нередко, а именно меня, Колю Сырейщикова и Петра Карповича, да и Митя Сырейщиков пускался иногда в эти похождения. Они обычно бывали скромны, и понятно, ни до каких дебошей дело не доходило, да и денег на безобразия у нас не бывало.

Узнали мы однажды, что в «Золотом якоре», находившемся у самого въезда в Сокольники, очень хороший цыганский хор. Захотелось нам с П. К. послушать их, мы туда и удрали. Приехав, заняли кабинет и потребовали хор. Было это часов в 11 вечера. Кабинет оказался крохотный, цыган же наперло человек 15, почти вся комната заполнилась ими. Затянули они свои песни, чуть не оглох я от их гама. Повернуться негде, а они орут во все свои звонкие глотки. Когда они закончили свои пять песен, с радостью выбросил я им