Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

Видела его таким любящим. Я видела ясно-ясно его взгляд. И я осознала опять, что если бы я ему нужна была, и он меня позвал, я пошла бы с ним на край света. Он рукою касался моих волос и говорил без улыбки: «Тебе я принес любовь и страдание, теперь ты будешь моей навсегда».

6 марта. Я не люблю ни в чем лжи, без которой у нас в институте часто не обходятся, а также «ушлоты», на жаргоне Сережи, – хитрости, без которой, как он говорит, жить нельзя. Это мне бывает противно. Ложь, как и хитрость, во мне вызывает отвращение, – не потому, что это дурно по правилам морали. Мне лгать всегда мешает мое личное «я», чувство гордости, которое во мне есть и которое многие не угадывают. «Я понимаю всех наших девочек, – говорит часто Зяма, – а вот Таню до сих пор понять не могу. Одно могу сказать, что она скрытная». Но большинство студентов считают меня по-прежнему еще слишком девочкой, не думающей ни о чем серьезно, по-детски бесхитростной, не ищущей для себя выгод в жизни. Я – с моей впечатлительностью, с желанием самой проникнуть вглубь всего, с муками неудавшейся любви и уязвленного самолюбия – кажусь им спокойной, уравновешенной и к тому же еще ребенком. В Детском Селе знали меня лучше, чем здесь. У меня там не было ни такой замкнутости, ни умения владеть собой.

10 марта. У меня немного болит голова, возможно от хлора, которым я надышалась в химической лаборатории, а может быть, и от погоды. Когда я шла из института бульваром, было холодно, дул пронизывающий ветер и по небу плыли серые облака, набегая друг на друга. Стало холодно, и снова нет весны. Теперь, сидя дома, я зябко прячу плечи в большой белый платок, забившись в угол дивана. В комнате я и Боря. Он сидит за письменным столом и пишет. По радио передают концерт. Ветер неприветливо раскачивает голые верхушки деревьев. Я слушаю вальс Глинки[223]. Музыка теперь особенно сильно на меня действует. Я вся погружаюсь в звуки, и они как будто звучат во мне самой, в моем сердце. Мне думается, что я научилась глубже понимать смысл музыки с тех пор, как научилась любить. Это любовь открыла мне новый смысл музыки и дала власть звукам трогать молчавшие раньше струны моей души. Прежде я любила красивость ласкающих звуков, и, когда я вспоминаю те впечатления, которые я раньше получала от музыки, мне они хотя и кажутся сильными, но поверхностными. К чистой же музыке, не к опере, а симфоническому концерту, я долго была слегка равнодушна, она не доходила до меня, но концерты в Филармонии с Павлушей имели огромное значение. Как часто мне казалось, что звуки рождаются из моей боли, моей любви, моей радости и печали, что они связывают мои беспорядочные чувства и мысли в стройную гармонию. Музыка до прозрачности делала все ясным и понятным, в то время когда я сама не в силах была привести в стройность диссонансы моего сердца. Так было и в белом зале Филармонии в те вечера, когда мне казалось, что весь мир утонул в безграничности моей любви.

16 марта. Очень часто у нас бывают Женя и Сережа. «Что такое Женя?» – по-прежнему задумываюсь я. Его узнать трудно, он очень скрытный и со мной, как и прежде, не говорит на серьезные темы, невольно это меня задевает. Об одном нашем разговоре я теперь очень жалею. Как-то я попросила его рассказать мне что-нибудь интересное. Он улыбнулся: «Что же я могу рассказать вам? Ведь вы все равно не поймете». – «Неужели вы считаете меня настолько глупой, что, разговаривая со мной, вам нужно выбирать тему и говорить всякий вздор? Напрасно вы так думаете», – вспыхнула я. – «Во всяком случае, если и поймете, то по-детски, потому что у вас детская психология», – сказал он серьезно. – «Но почему вы так говорите? Разве вы так хорошо меня знаете, что можете судить о том, что я пойму и что нет? Мы, хотя и часто видимся, никогда не говорим серьезно». – Он продолжал, полунасмешливо улыбаясь: «Я и так знаю, что вы совсем дитя, это чувствуется». – «И все же вы очень ошибаетесь. Я вовсе не такой ребенок, как вы думаете обо мне». – «Бросьте, Таня! То, что вы еще дитя, доказывает хотя бы ваша склонность танцевать на вечерах, да и многое другое». – «И вы думаете, что танцы для меня так много значат? Верно, еще так недавно я отдавалась без раздумья им, беспечно и радостно, но это прошло и осталось в прошлом. Теперь на вечерах мне не бывает весело. Вполне ребенком я была года два тому назад, но с тех пор многое во мне изменилось». – «Что вы этим хотите сказать? Что вы теперь стали взрослым человеком, узнавшим жизнь и уставшим от жизни, что-то вроде Печорина[224]?» – спросил он, как всегда насмешливо щуря в улыбке глаза. Мне стало неприятно. Он в самом деле думает, что я хочу изображать себя скучающей, разочарованной, рисуясь этим. Я разозлилась на себя, что сказала лишнее. «Вы меня совсем не так поняли, я не то хотела сказать, и чтобы нам не поссориться, давайте говорить о другом». – «Хорошо, я согласен, – и начал: – Жили-были дед да баба, у них была курочка ряба…» – «Другого у вас для меня ничего не нашлось?» – спросила я раздраженно. – «Но ведь это вам очень подходит». – «Вы думаете? Тогда давайте лучше помолчим». – «Вот я хочу сказать вам, Таня, что уже вполне стал взрослым человеком». – «Да, это верно, – перебила я его, – я также знаю, что вы более взрослый человек, чем хотите это показать, и в вас гораздо меньше юношеского, чем в Сереже». – «Но Сережа совсем ребенок, и притом очень хороший ребенок». – «По сравнению с вами – это верно», – заметила я. Я вспомнила, как Женя как-то, идя со мной из института, сказал мне, что в 16 лет он был так влюблен, что хотел застрелиться, и больше никогда не влюблялся сильно. Первая любовь слишком болезненно прошла через его жизнь. И я спросила: «Скажите мне, Женя, в 16 лет вы были еще ребенком?» – «Да, конечно, но в 17 лет я очень изменился и перестал быть ребенком». – «Так значит…» – начала я и остановилась. («Значит, вы знаете, что первая сильная любовь, да еще неудачная, многое изменяет в человеке», – хотела я сказать, но, подумав, решила дальше не продолжать.) – «Почему же вы, Таня, не договариваете